Сергей Степанов - Догмат крови

— Обидно и несправедливо, милостивый государь. Вы юрист?

— В этом году кончил курс наук в Киевском университете.

— Вот послужите лет пятнадцать-двадцать, наберетесь опыта, доверят вам, даст Бог, прокурорскую должность, начнете сами проводить процессы — тогда, уверен, вы не будете говорить, что прокурор позорит правосудие.

— В прокурорах мне не бывать, — уверенно отвечал молодой Вышинский. — Я человек социалистических убеждений и никогда не стану обвинять своих товарищей. К тому же я оставлен при кафедре уголовного права для приготовления к профессорскому званию. И не надо иметь двадцатилетней практики, чтобы понять, кто убийца. Сингаевский сам признался в преступлении.

— Странно! Будущий профессор не понимает, что одного признания недостаточно для вынесения приговора. Всего хорошего!

Прокурор повернулся спиной к Вышинскому, а тот нервно выкрикнул ему во след:

— Какие вам еще нужны доказательства? Вы, господин прокурор, забыли римское право! Я вам напомню один из важнейших принципов, сформулированный еще в Древнем Риме: Confessio est regina probationum — Признание есть царица доказательств.

Глава двадцать третья

Большую часть процесса Бразуль-Брушковский протомился в свидетельской комнате, откуда его вызывали для уточнения тех или иных сведений. Одно заседание почти полностью посвятили его показаниям, и нельзя сказать, чтобы этот день был самым приятным в жизни журналиста. Ему пришлось выслушать множество оскорблений со стороны обвинения. Особенно неистовствовал прокурор Виппер. Прежде всего он спросил, правда ли, что Бразуль женат на еврейке, и услышав, что это так, торжествующе воскликнул: «Ага!», словно уличил репортера в тяжком преступлении. Затем последовали назойливые расспросы о том, кто его финансировал. Бразуль твердо отвечал, что тратил собственные средства и даже залез в долги. Но обвинение задалось целью опорочить журналистское расследование, благодаря которому были обнаружены истинные виновники преступления. Жандармский подполковник Иванов сообщил суду, что, согласно агентурным сведениям, Бразуль после публикации своего заявления получил три тысячи от еврейского комитета. Да, он съездил в Ялту привести в порядок нервы, расшатанные напряженной работой, и его отдых был щедро оплачен. Они с женой остановились в «Ореанде», гуляли по набережной и дышали морским воздухом, вообще, пожили с настоящей роскошью, но раз в жизни это можно было позволить!

Только после того как суд опросил всех свидетелей и приступил к слушанию экспертов, Бразуль занял свое законное место на хорах, отведенных для представителей прессы. Там было неудобно, тесно и плохо слышно, что происходит в суде. Когда выступал профессор Сикорский, журналисты мучительно напрягали слух, вслушиваясь в его шелестящую речь. К тому же вскоре слабый голос профессора был полностью заглушен недоуменным ропотом зала. Бразуль с отвращением наблюдал за тем, как старый психиатр, не отрываясь от разложенных перед ним листков, зачитывал бессвязный, бредовый текст, как будто одолженный у одного из его пациентов.

Удивительно, что сын профессора, такой же черносотенец по убеждениям, как и отец, успел прославиться в Петербурге полетами на огромной летательной машине, названной сначала «Гранд», а потом переименованной в духе квасного патриотизма в «Русский витязь». Правда, за границей в известия об удачных полетах младшего Сикорского не верили и «Русский витязь» насмешливо называли «русской уткой». Бразуль расспрашивал петербургских журналистов, и все как один заверили, что огромный аэроплан действительно летает над Петербургом, вызывая заторы на городских улицах, потому что трамваи и экипажи немедленно останавливаются, когда в небе над ними появляется рычащая махина.

Между тем старший Сикорский читал свои листки. Среди защитников Бейлиса нарастало возмущение. Первым не выдержал и вскочил с места Григорович-Барский, за ним выразил свой протест Карабчевский. Поверенный истца Замысловский выкрикнул: «Нельзя ли умерить это страстное служение еврейству», на что Карабчевский с достоинством ответил: «Правосудию, а не еврейству» и был награжден рукоплесканием зала. Выступавший после Сикороского академик Бехтерев, указал, что выводы его оппонента не соответствуют объективным данным. Журналист впервые видел знаменитого ученого и отметил, что внешне живой и энергичный Бехтерев выгодно отличался от полупарализованного старца. По общему мнению, академик не оставил камня на камне от аргументов обвинения. Еще до суда экспертиза Сикорского была заклеймена психиатрами с мировыми именами. Профессора Блейер, Бедекер, Форель, Цимке, Оберштейнер и многие другие выразили гневный протест против кровавого навета. Профессор Сербский назвал заключение Сикорского сложным квалифицированным злодеянием.

Хоры для прессы постепенно наполнялись журналистами. Впереди Бразуля заняли кресла Короленко и Бонч-Бруевич, громоздкий, длиннорукий, длинношеий. Они были приглашены «Киевской мыслью». Присутствие писателя Короленко льстило всей редакции, но Бразуль недоумевал, зачем понадобился Бонч-Бруевич? Конечно, он являлся специалистом по сектантам: молоканам, хлыстам, скопцам и особенно духоборам, чью сокровенную «Животную книгу» ему удалось записать, — и все же, когда на пороге редакции возникала несуразная, громоздкая фигура Бонч-Бруевича, журналист чувствовал прилив желчи. Читая статьи нахлынувших в Киев собратьев по перу, Бразуль с горечью убедился, что они ни в грош не ставят его труды по разоблачению преступников. Столичные журналисты соглашались, что он был воодушевлен благими намерениями, но… — тут обычно следовала высокопарная сентенция, что негоже пятнать репутацию свободной прессы сыскным ремеслом. «Чистоплюи либеральные! — мысленно ругал их Бразуль. — Неужели вы собираетесь одолеть черносотенную реакцию в белых перчатках? Кому-то надо было лезть в грязь, чтобы добыть материалы, которыми сейчас так снисходительно пользуются? А вместо благодарности едва подают руку!»

Сквозь толпу репортеров прошел Владимир Набоков. Он не пробивался локтями, а двигался спокойно и неторопливо, словно на прогулке в Летнем саду. Набоков походил на английского лорда, безукоризненно выбритого, строго и элегантно одетого. Журналисты предупредительно уступали ему дорогу, а он, тепло поздоровавшись с Короленко и сдержано с Бонч-Бруевичем, сел на заранее занятый для него стул и небрежно забросил под сиденье шелковый цилиндр. Он беседовал с Короленко о семейных делах.

— Мой сын Володя обнаружил в библиотеке труд великого князя Николая Михайловича о русско-азиатских бабочках с несравненными иллюстрациями Кавригина, Рыбакова и Ланга. Сейчас он мечтает о долгой и волнующей карьере куратора чешуекрылых в большом музее.

— Что же, у каждого своя дорога, — отозвался Короленко. — По крайней мере не будет, подобно нашему брату писателю, напрасно бумагу марать. Пусть изучает насекомых. Хотя, скажу я вам, такого зверья, как в этом зале, ни в одном зоологическом саду не удастся понаблюдать. Эти шмаковы, замысловские, голубевы!

— У меня вчера была стычка со студентом Голубевым, — вступил в разговор Бонч-Бруевич. — Он угрожал мне расправой, я же посоветовал ему больше времени уделять занятиям в университете. Мальчишка сразу поджал хвост!

— Голубев — свой человек для властей, — заметил Набоков. — Я тут наблюдал, как он по-приятельски жмет руку всем чинам полиции от городового до полицмейстера. Когда ему понадобилась справка из сыскного отделения, он зашел туда, словно в осведомительное бюро, словно к себе на квартиру. И получил справку, и принес ее в суд. И никто даже не удивился!

— Читали, как Троцкий отделал эту братию в «Киевской мысли»? — с улыбкой спросил Бонч-Бруевич.

— За балканские репортажи я его не похвалю, — покачал головой Набоков.

— Вам, либералам, правда глаза колет, — грубо парировал Бонч-Бруевич. — Троцкий абсолютно прав. Сусальная агитация в защиту братушек-славян есть не что иное, как прикрытие империалистических планов передела мира.

Они заспорили о балканской политике. Для Бразуля это была больная тема. После успешного журналистского расследования Бразуля повысили, поручив вести в «Киевской мысли» отдел военный и водных путей сообщения. Отдел, правда, считался самым незначительным, но вскоре на Балканах запахло порохом. Венский корреспондент газеты Лев Троцкий попросил отправить его на театр военных действий. Бразуль загорелся этой идеей, отстоял смету расходов. Потом он об этом пожалел, потому что вместо репортажей о героической борьбе славянских народов против турок Троцкий присылал корреспонденции о систематическом насилии православных болгар и сербов над мусульманами. Его статьи о расстреле пленных турок вызвали возмущенные дипломатические демарши Белграда и Софии. Бразуль считал, что Троцкий перебарщивает, бичуя язвы войны с позиций пацифиста. Понятно, что у штатского человека приказы генералов вызывают отвращение. Однако на войне невозможно обойтись без расстрелов, как бы ими ни возмущался Троцкий.