Третий выстрел - Саша Виленский
— И на что вы жить собираетесь? И где? — выдавила Фаня, хотя ответ уже знала.
— Жить будем пока у нас, потом снимем что-то. Саня — гениальный скрипач, мама. Его сразу же взяли в оркестр. Ой, есть же еще одна новость!
Так, может, хватит новостей на сегодня? Она еще предыдущие толком не переварила.
— Саня договорился, меня тоже берут с ним в оркестр! Администратором, организатором гастролей и концертов! Правда, здорово?
— Здорово, — согласилась Фаня.
Ну хоть что-то, вот это действительно очень хорошее известие. Если ее непутевая дочь там задержится. Хочется верить.
Она пошла на кухню, все же надо что-то съесть. И этих накормить: невесть откуда взявшегося зятя с дочерью. Михаль кинулась к ней, начала хлопотливо помогать матери намазывать хлеб маргарином.
— Мама, он хороший, правда! — шептала. — Это ничего, что он молодой, он, знаешь, сколько повидал?
Саня родился в Могилеве от еврейского папы и белорусской мамы, истово верующих коммунистов, которые с презрением относились ко всему замшелому, религиозному, мракобесному. Естественно, никакого обрезания мальчику никто не делал, как не делали бар-мицву[72] и остальные глупости, которые новый строй не признавал и отринул.
Вот только когда пришли немцы, они не стали разбираться, что там у кого замшелое и религиозное, просто стали загонять евреев в гетто, а потом и убивать. Мать Сани отправили в гетто, хоть она и не была еврейкой: оба родителя сохранили партбилеты, которые стали для них окончательным приговором.
Мать всегда была сообразительной. Прочитав указы о введении комендантского часа, запрете евреям появляться на улице после 17:00 и требовании носить шестиконечные нашивки желтого цвета, она все поняла и бросилась к сестре, успев отдать ей сына и договорившись выдать светловолосого мальчика за племянника из деревни. Время наступило тяжелое, голодное, и двенадцатилетнего подростка вместе со скрипкой торопливо отправили от греха подальше. По дороге незнамо куда Саня зарабатывал еду музыкой, играя на скрипке все мелодии, которые только знал. К несчастью, музыка его не только кормила: неоднократно били Саню и немцы, и полицаи — скрипка считалась еврейским инструментом, вызывала подозрение. С него сдирали штаны, но увидев необрезанный стручок, давали тяжелого пинка сапогом и отпускали восвояси. Спасал впитанный с детства белорусский акцент с его непередаваемыми шипящими. «Шипяшчыми», как говорил Саня, и полицаи принимали его за «своего». Вот так, бродя по сгоревшим и выжившим деревням и селам, он потихоньку добрел до Польши, скрываясь по ночам в стогах и амбарах, уж больно время было немилосердное, и чтобы выжить, опасаться надо было всех и каждого.
Теперь Саню били уже польские крестьяне, которые, к счастью, принимали его за жалкого беженца, а не за еврея. Так и выжил, спасибо родителям-коммунистам, не давшим деду с бабкой обрезать мальчика, как положено, на восьмой день.
Так случилось, что в одном из городков, бредя неведомо куда и неведомо зачем — Саня старался не задумываться, тут уж будь, что будет — он наткнулся на взрослого — тому уже было лет двадцать, а может и больше, парня — Яцека.
— Играешь? — Яцек кивнул на скрипку.
— Ага.
— А ну, сыграй!
Дело привычное. Саня расчехлил инструмент и взялся за смычок, заиграл на всякий случай что-то польское: полонез Огинського.
— Аид?[73] — неожиданно спросил Яцек. Саня насторожился.
— Нет.
— Врешь. Но не бойся. Я сам ex nostris[74], — и Яцек рассмеялся. — Спрячь скрипку, все с тобой понятно. Есть хочешь?
А что, разве есть такие, кто не хочет? Зачем же спрашивать?! Яцек привел его в небольшую квартиру на окраине Кемпно, которую снимал вместе с приятелем, таким же белобрысым, как Саня, юношей по имени Мени.
— Менахем? — осторожно предположил мальчик.
— Эммануэль! — ответил парень. — Но зови меня Мени.
Хлеб, а к нему невиданное богатство — настоящее масло и козий сыр. Пир горой! Пока Саня жадно впихивал в себя эти деликатесы, Мени и Яцек занялись его образованием. Ребята говорили на родном и привычном идише, на котором запрещали общаться родители, но разговаривали зейде с бобале, дедушка с бабушкой. Правда, новые знакомцы говорили с сильным польским акцентом. Неважно, все равно друг друга понимали, тем более, что в идиш вплетали русские и польские словечки, тоже с детства знакомые.
Евреи должны жить только на своей земле, перебивая друг друга, доказывали ребята. Только там. Во всех остальных местах на Земле с них рано или поздно будут спускать штаны, смеяться над обрезанным, да и над необрезанным органом, придумывать обидные клички и прозвища. А в конце ты всегда будешь получать пинок кованым сапогом. Это в лучшем случае. Так прожить свою единственную жизнь? Ни за что!
— Ты про погром в Кельце слышал?
Саня помычал набитым ртом и отрицательно помотал головой.
— Вот тебе яркий пример того, что для нас есть только один путь. Уже после войны, когда стали возвращаться в свои дома выжившие в гетто и лагерях евреи, когда вернулись с войны те евреи, кто воевал в Красной армии и в британской армии, поляки устроили кровавый погром. Знаешь, что они кричали, когда убивали? «Доделаем, что Гитлер не доделал!» Ты хочешь жить среди этих нелюдей?
— Какой смысл оставаться здесь после такого ужаса? — подхватил Мени.
— А куда бежать-то? — удивился Саня. — Везде ж одно и то же.
— В Палестину. Там все будет по-другому.
Саня когда-то слышал от деда рассказы про Святую Землю, на которой в древности жили их предки, да только дед утверждал, что евреям райскую жизнь там сможет устроить только Машиах, Мессия, Спаситель, который вот-вот придет и освободит свой народ от мук и скитаний. А человеку в дела Всевышнего вмешиваться не годится. Так что надо жить и терпеть. Жить Саня хотел. Терпеть — нет… Страшно ехать куда-то за моря. А тут оставаться не страшно? Там хоть среди своих. Может, и правда там будет по-другому?
— Ну и как туда попасть, в эту вашу Палестину?
— Не «вашу», а — «нашу»! — Яцек покачал головой, переглянулся с Мени. — Есть путь.
Яцек и Мени были членами Бейтара[75], и после их рассказов о том, как дружно и счастливо будут жить евреи в Эрец Исроэл[76], все сильнее стремился Саня плыть в волшебную страну, где его ждут дом и очаг. Не прошло и нескольких месяцев, как он вместе с бейтаровцами поднялся на корабль, сначала долго носившийся по Черному, а потом по Средиземному морям. Сходу попасть в Землю Обетованную не удалось: судно
