Человек в черном - Уилки Коллинз
Вскоре после моего прибытия сюда Стелла пересказала мне свой достопамятный разговор с Пенрозом в саду Тен-Акр-Лоджа. Я знал теперь, в чем заключалась услуга, оказанная ей молодым патером, но никак не ожидал того приступа горя, который охватил ее, когда она прочитала телеграмму из Рима.
Она даже дрожащим голосом сказала:
– У меня не будет счастливой минуты, пока я не узнаю, остался ли Пенроз в живых.
Неизменным третьим лицом с нами в это утро был месье Вилльрэ. Сидя у окна с книгой в руке – то читая, то окидывая сад взглядом садовода, – он вдруг заметил на своих грядках чужую кошку. Забыв обо всем на свете, старик быстро заковылял из комнаты, чтобы прогнать незваную гостью, а мы остались одни.
Я сказал Стелле многое из того, что теперь желал бы взять назад. Мною овладела отвратительная ревность. Я презренно намекнул на то, что Пенрозу нечего особенно гордиться тем, что он уступил просьбам прекрасной женщины, очаровавшей его, хотя, быть может, он и боится признаться в этом. Она восстала против моего недостойного намека, но мне не было стыдно за самого себя. Разве может женщина не знать, какое влияние ее красота оказывает на мужчину? Я, как негодяй, падал все ниже и ниже.
– Извините меня, если я ненамеренно рассердил вас, – произнес я. – Мне следовало знать, что я ступаю на нетвердую почву. Может быть, ваше участие в судьбе Пенроза объясняется более теплым чувством, чем благодарность.
Она отвернулась – грустной, но не сердитой, по-видимому, собираясь молча выйти из комнаты.
Дойдя до двери, она раздумала и вернулась.
– Даже если вы будете оскорблять меня, Бернард, я не в состоянии сердиться на вас, – сказала она тихо. – Я когда-то оскорбила вас, теперь я не имею права жаловаться на ваше оскорбление и постараюсь забыть его.
Она протянула мне руку и, подняв глаза, взглянула на меня.
Она не была виновата, я беру всю ответственность на себя. Через секунду она очутилась в моих объятиях, я почувствовал быстрое биение ее сердца у себя на груди и излил в бешеной исповеди все мое горе, мой стыд и любовь, я бесконечно осыпал ее губы поцелуями.
Она обняла руками мою шею и откинула голову с глубоким вздохом.
– Не злоупотребляйте моею слабостью, – шептала она. – Мы не должны более видеться.
Она дрожащей рукой оттолкнула меня и выбежала из комнаты.
Я снова нарушил данный обет – не писать о себе, но это не эгоизм, я чувствую действительное унижение, исповедуясь в своем недостойном поведении. Есть одно только средство загладить свой проступок – уехать из Сен-Жермена. Теперь, когда уже слишком поздно, я чувствую, как тяжела была для меня эта постоянная сдержанность.
Я еще писал, когда няня принесла мне записочку, набросанную карандашом. Ответа не требовалось.
Немногие строки были написаны рукой Стеллы:
«Не уезжайте неожиданно, иначе вы возбудите подозрение матери. Подождите получения писем из Англии, и пусть они послужат вам предлогом к отъезду.
С.»
Я и думать забыл о ее матери. Она права. Но если бы она была неправа, я все-таки должен был повиноваться ей.
11 сентября
Письма из Англии получены. Одно из них дает мне предлог для отъезда. Мое предложение о покупке яхты принято. Шкипер и экипаж отказались от других предлагаемых им мест и ожидают моих распоряжений в Кове. Мое возвращение в Англию необходимо.
Вместе с письмами прибыли и газеты. Мои ожидания оправдались. Вчерашняя заметка вызвала сообщение добровольного сотрудника. Один господин, только что вернувшийся из Центральной Америки после путешествия по Аризоне, пишет в «Таймс», что видел двух пленных миссионеров, и сообщает свое имя и адрес.
Самое имя корреспондента уже служит гарантией верности его сообщения. Это не кто иной, как мистер Мертуэт – известный путешественник по Индии.
Он пишет следующее:
«Сэр, я могу сообщить вам некоторые подробности о двух иезуитах, оставшихся в живых после избиения миссионеров в долине Санта-Круз четыре месяца назад.
В это время я путешествовал по Аризоне под охраной одного вождя апачей, которого с помощью виски и пороха мне удалось уговорить показать свою страну и свой народ.
Миль двенадцать севернее от маленького городка Тубак, построенного близ серебряного рудника, мы наткнулись на стан апачей. Я сразу узнал двух белых между индейцами. Это были пленные миссионеры.
Один из них был француз по имени Лербье, а другой англичанин Пенроз.
Они были обязаны жизнью двум важным соображениям индейцев. При виде ужасного ночного избиения Лебрье сошел с ума. Сумасшествие, по понятиям американских дикарей, священно: они смотрят на несчастного помешанного, как на получившего откровение. Другой миссионер, Пенроз, заведовал аптекой миссии и с успехом лечил апачей. Как “великий человек с лекарством”, он тоже привилегированное лицо – его охраняет их забота о собственном здоровье.
Жизнь пленников вне опасности, если только они будут в состоянии перенести все трудности кочевой жизни индейцев. Пенроз сказал мне с покорностью судьбе истинного героя:
– Моя жизнь в руках Божьих, если я умру, я умру на службе Господней.
У меня не было средств выкупить миссионеров, а мои увещевания и обещания не произвели ни малейшего впечатления на дикарей. Если бы не серьезная и продолжительная болезнь, я уже давно отправился бы в Аризону с выкупом. Теперь же я с трудом пишу это письмо, но могу устроить подписку, и если кто-нибудь захочет предпринять дело освобождения миссионеров, то я готов служить ему советом».
Так заканчивалось письмо. До его чтения я не знал, куда мне направиться, что делать и как уехать из Сен-Жермена. Теперь мой путь ясен. Я нашел цель жизни и возможность загладить перед Стеллой свою недостойную, грубую выходку.
Я по телеграфу снесся с мистером Мэртуэтом и с моим шкипером. Первому я сообщил, что надеюсь быть завтра утром. Второму поручено немедленно приготовить яхту для продолжительного плавания. Если мне удастся спасти этих людей, по крайней мере Пенроза, жизнь моя прошла не даром.
Лондон, 15 сентября
У меня достаточно решимости, чтобы отправиться в Аризону, но не хватает сил описать сцену расставания.
Я намеревался сохранить свое предприятие в тайне и только письменно сообщить о нем, когда корабль уже будет стоять под парусами. Но, прочтя корреспонденцию «Таймс», Стелла, вероятно, заметила в моем лице что-нибудь, что
