Полина Дашкова - Пакт
Перо замерло. Несколько минут он сидел неподвижно, потом вырвал исписанную страницу, скомкал, положил в большую медную пепельницу, чиркнул спичкой. Бумага еще горела, когда зазвонил телефон.
– Товарищ Штерн, хорошо, что вы дома. Минут сорок можете мне уделить? Нужна ваша консультация.
По телефону Илья всегда говорил сухим официальным тоном. Они не виделись дней десять, для Карла Рихардовича это был большой срок. Он быстро оделся, добежал до трамвайной остановки и уже через полчаса увидел Илью на их обычном месте, на Тверском бульваре.
Илья осунулся, под глазами залегли темные тени. Взглянув на него, доктор решил отложить свои печальные откровения и бодрым голосом спросил:
– Ну что, процесс закончился, теперь будет передышка?
– Никакой передышки, – Илья помотал головой, оттянул шарф с горла, нервно закурил. – Все только начинается. У меня совсем мало времени. Есть вероятность, что Бруно сбежал.
– Как сбежал?
– Решил остаться за границей. Он исчез, не выходит на связь с ноября, после того как получил приказ вернуться в Москву. Слуцкий попросил меня поговорить с вами, надеется, что вы назовете каких-нибудь старых общих знакомых по Тюбингенскому университету.
– То есть они хотят, чтобы я помог им ловить его? – ошеломленно прошептал доктор.
– Да. Пока это только просьба. Слуцкий заранее прощупывает все его связи, готовится к охоте.
– Но я никого не помню, мне даже врать не придется, больше четверти века прошло.
– Для них это не ответ. Нужны два-три имени.
– Если я назову кого-то, эти люди могут пострадать?
– Нет, их не тронут. Вы назовете людей заметных, высокопоставленных нацистов, то есть именно тех, к кому Бруно ни за что не обратился бы за помощью.
– Ладно, попробую, – доктор неуверенно кивнул. – Роберт Бюргер-Вилинген, он был с нами в Тюбингене, прославился, когда изобрел прибор для измерения черепов, занимает высокий пост в Министерстве здравоохранения. Гюнтер Лемптке, специалист по расовой гигиене. Если я правильно понял, ты надеешься сбить их со следа?
– На это надеяться глупо, у них такие ищейки, которых не собьешь. Я просто хочу, чтобы вас оставили в покое.
– А его они в покое не оставят, верно?
Илья молча кивнул.
– Знаешь, я был на него сильно обижен, – задумчиво произнес доктор, – нет, вовсе не за то, что он использовал меня. Шпионить против Гитлера – дело полезное и благородное, я рад, что мог помочь. Обидно было, когда мне подсунули в Крыму чекистку, похожую на мою Эльзу как родная сестра. Никто, кроме Бруно, не мог знать, как выглядела моя Эльза.
– До сих пор обижены?
– Ну что ты, давно простил, сейчас почему-то вспомнил. Наверное, для ИНО уход Бруно серьезная потеря?
– Им бы собственные головы не потерять, с ума сходят от страха. Впрочем, я тоже. С каждым разом все труднее составлять полноценные сводки. Конечно, в моем распоряжении перехваты дипломатической переписки, бюллетени ТАСС, доклады торгпредов и военных атташе, газеты, но этого мало. Нужны шпионы. Без них ему неинтересно.
– Тогда зачем он их уничтожает?
– Чтобы было еще интереснее.
– Подумай, чем я могу тебе помочь?
Илья тихо, нервно засмеялся:
– В том-то и фокус, что никто никому ничем помочь не может при всем желании. Ну, вспомните еще пару-тройку анекдотов из личной жизни фюрера, я приправлю ими очередную сводочку, он хмыкнет в усы. Информация нужна, а ее все меньше. Ее почти нет, и с уходом Бруно иссякнет последний источник. Вы спрашиваете – чем помочь мне. А я ломаю голову, чем помочь моему последнему источнику. В Берлине остался человек… Впрочем… Знаете, я был уверен, что давно освободился от иллюзий, а вот оказывается, не совсем. Упорно продолжаю верить, что реальная информация о потенциальном противнике может как-то повлиять на него. Да, он сумасшедший, маньяк, убийца, но ведь нельзя быть таким тупым! Кормить Гитлера стратегическим сырьем, заигрывать с ним, как дешевая старая потаскуха, и гробить собственную страну…
– Тихо, тихо… – доктор испуганно огляделся.
Они медленно шли по Никитскому бульвару. Илья говорил слишком громко, какая-то гражданка в каракуле замедлила шаг, оглянулась. Взяв Илью под руку, Карл Рихардович потянул его вперед, почти бегом они обогнали гражданку, вышли к Арбатской площади.
– Простите, сорвался, очень устал, – пробормотал Илья. – Удивительное дело, столько людей гибнет, а мне все не дает покоя судьба одного очень далекого, совершенно незнакомого человека. Не знаю имени, возраста, профессии, никогда в глаза не видел, а волнуюсь, как за кого-то близкого. Последняя ниточка из агентурной сети Бруно, последняя связь с реальностью. Какое-то суеверное чувство, предчувствие… Оборвется ниточка, и привет.
– Что значит «привет»?
– Да так, ничего… Отправляют на связь черт знает кого, безграмотных мальчишек. Запросто могут провалиться, провалить ее… Зря я затеял этот разговор, у вас своих проблем хватает.
– Ты сказал «ее»? Это твоя последняя ниточка – женщина?
– Мг-м. Я недавно случайно узнал, честно говоря, удивился, был уверен, что мужчина. Работает на нас с мая тридцать четвертого, ей цены нет… Если она попадет в гестапо…
– Погоди, погоди, – доктор остановился посреди улицы, хмуро уставился себе под ноги, пнул носком ботинка ком снега. – Ты сказал, она из агентурной сети Бруно? То есть он ее завербовал, верно?
Илья кивнул, сунул в рот папиросу, принялся нервно чиркать спичками.
– Кажется, я вспомнил кое-что, – бормотал доктор. – В тот день, в клинике под Цюрихом, когда они пришли все вместе, маленькая Барбара сунула мне немецкий дамский журнал «Серебряное зеркало». Моя Эльза иногда читала его…
Спички не зажигались, ломались. Карл Рихардович пошарил в карманах, нашел коробок.
– Ладно, дай мне тоже папиросу… Я могу ошибаться, но вдруг… на всякий случай… Так вот, Барбара показала мне журнал… Портрет на обложке… в апреле тридцать четвертого, на Лазурном побережье, под Ниццей, они жили в одном отеле, семья Бруно и эта девушка, модная журналистка.
Рядом прозвучал голос:
– Проходите, не задерживайтесь.
Как из-под земли возникло множество мужчин в штатском, в форме, по тротуару цокали копыта конной милиции. Прохожие жались к домам, ныряли в переулки. Проезжая часть опустела.
– Все, мне пора, – сказал Илья и прибавил шагу. – Идите домой, вечером заскочу, если смогу.
– Подожди, я провожу тебя, – доктор едва поспевал за ним. – Так вот, Барбара рассказала, что подружилась с журналисткой из «Серебряного зеркала». Бруно резко прервал разговор, они с Ганной как-то странно переглянулись…
Мимо на огромной скорости пролетели четыре сверкающих черных автомобиля.
– Вам тяжело бежать, а я должен спешить, простите, – сказал Илья.
– Нет, не тяжело, даже полезно. Ты все-таки послушай, может, ерунда, мои фантазии, но вдруг… Тот день помню во всех подробностях, я ведь не догадывался, что Бруно… При других обстоятельствах я бы испытал шок… И потом, когда меня везли сюда, я думал: у такого человека, как Бруно, могут быть просто друзья, знакомые? Или он всех использует, как меня? Наверное, ее тоже, журналистку… Забыл имя… Блондинка, молоденькая, красивая, – доктор поскользнулся, Илья успел подхватить его.
– Карл Рихардович, я все равно сейчас ничего не воспринимаю, вы потом подробно расскажете, без спешки.
– Да, конечно, извини. Все-таки постарайся зайти сегодня, как угодно поздно.
– Я постараюсь, от меня не зависит, – Илья ускорил шаг.
Доктор отпустил его руку, стал отставать, но вдруг рванул вперед, за ним.
– Илья! Секунду подожди! Журнал у меня, валяется где-то в ящиках, на обложке фотография… Я вспомнил имя! Габриэль Дильс!
* * *В честь столетия со дня смерти Пушкина проходили концерты в клубах, домах культуры, в заводских цехах и подмосковных колхозах, обязательно с участием молодых солистов Большого театра. Танцевали отрывки из балетов по произведениям Пушкина, наскоро состряпанные «композиции по мотивам» повестей, поэм, сказок, по которым балетов еще не поставили.
Маша танцевала Зарему из «Бахчисарайского фонтана», поповскую дочку из «Сказки о Балде», Дуню из «Станционного смотрителя».
Хореография отрывка из «Смотрителя» никуда не годилась. Качество музыки «Балды» очень точно определил Май: «Так звучит головная боль».
Зрители благодарно хлопали, не замечая, как скверно танцуют молодые солистки. А молодые солистки танцевали скверно потому, что ноги их были стерты в кровь.
В начале февраля арестовали старейшего театрального сапожника дядю Севу, ему было около восьмидесяти. Всю жизнь он шил пуанты, в его пуантах танцевало несколько балетных поколений.
Дядя Сева не только шил пуанты, он сам варил клей, пропитывал носки, формировал «пятачки», сушил в печи. Клей для пуантов примерно то же, что лак для скрипки. Дядя Сева был пуантный Страдивари.
