Мэтт Рубинштейн - После дождичка в четверг
— Они учат Бет управлять катером. Куда уж мне до нее.
— Она, видимо, их очаровала, — поддел ее Джек.
Сэнди проигнорировала его замечание и обернулась к Торну:
— Что-то случилось с магнитолой.
Исландец поднялся и нырнул в рубку. Через минуту оттуда вновь понеслась музыка. Питер был прав — она ничего общего не имела с теми мелодиями, которые раздавались с проплывавших мимо судов. Унылая и ритмичная, она походила на что-то среднее между завыванием ветра и человеческим голосом, и от ее звуков мурашки бежали по коже. Торн вышел из рубки и, ни слова не говоря, уселся на носу.
Питер повернулся к Сэнди, кивком указав в сторону мостика:
— Тебе лучше вернуться. Эти ребята — моряки, и ничего не стоит их расшевелить.
— Благодарю покорно. Я уже проявила свою гордость — до сих пор не могу успокоиться. К тому же на прошлой неделе меня отшили эсэмэской.
— Мне это знакомо, — сказал Питер. — Дважды меня посылали по электронной почте и один раз — телеграммой.
— Думаешь, тебе хуже, чем мне?
Питер усмехнулся:
— У меня был безнадежный любовный треугольник с близнецами, причем один меня обожал, а другой терпеть не мог.
Они помолчали.
Город исчез за выступом мыса, на берегу стали загораться огни. В небе собрались облака, воздух сгустился, ветер и плеск волн практически заглушили музыку.
— Просто счастье, что у нас есть Джек и Бет, — неожиданно сказала Сэнди.
Джек буквально обернулся к ней:
— Это ты к чему?
— Вы наша последняя надежда. Не знаю, что бы мы без вас делали.
Палуба вдруг резко накренилась, и Торн, врезавшись в перила, что-то крикнул по-исландски. Катер вышел из поворота, и Торн, ухмыльнувшись, занял свое место на носу.
Питер обернулся к Сэнди:
— Мы всегда друг друга понимали, крошка.
Она благодарно взглянула на него:
— Да, Питер.
— Может, потанцуем?
— Почему бы и нет?
Они вскарабкались по трапу наверх и начали танцевать медленный вальс на фоне ночного неба, выбиваясь из ритма, когда палуба под ними покачивалась. Джуди смотрела в темноту, и Джек почувствовал себя неловко.
— Я… Я прошу у вас прощения за эту парочку.
Джуди улыбнулась:
— Не стоит. Они великолепны.
— Я хотел сказать… наверное, вы подумали, что они такие ограниченные…
Она стояла, облокотившись о перила, и Джек осторожно присоединился к ней. В темноте, когда не видно лица, можно говорить о чем угодно.
— Я рада, Что ты с ней, Джек. Бет и Фрэнк были единым целым, между ними всегда существовала неразрывная связь. Когда я вспоминаю, что у нее есть ты, мне становится легче.
— Мне кажется, ей немного лучше.
— Она старается.
Музыка стихла — а может, парни в рубке выключили магнитолу. Катер двигался в тишине, нарушаемой лишь плеском волн и мерным гудением двигателя. Джуди осушила свой бокал и теперь держала его обеими руками, будто пытаясь согреться.
— Я должна кое-что сказать тебе, Джек. Потерять человека, с которым прожила тридцать лет, вовсе не легко, хотя, возможно, по сравнению с некоторыми другими вещами и не так страшно.
Джек не нашел что сказать и лишь покачал головой.
Джуди между тем продолжала:
— Фрэнк был хорошим мужем, но у нас не все шло гладко. Особенно в последние годы. Понятия не имею, зачем я тебе это рассказываю. Честное слово, не понимаю причины.
В ее поведении всегда было что-то театральное. Но теперь, стоя на ветру, в ночи, она казалась искренней — такой Джек ее не знал.
— Когда умер мой отец, все его идеализировали, — сказал он. — Многое было пересмотрено. А я хотел, чтобы люди помнили, каким он был на самом деле — слегка чудным и в то же время очень спокойным, в своей уникальной манере. И мне всегда казалось, что это правильно. Что это важно.
Джуди загадочно улыбнулась:
— Наверное, так и есть.
Огни на северном берегу сменились темнотой; катер набрал скорость и сделал пологий разворот, чтобы пройти вдоль правого берега бухты. Штурвал снова был в надежных руках. Джуди, полуобернувшись к рубке, попросила:
— Не говори ничего Бет. Девочка всегда обожествляла отца.
Спустя мгновение на палубе появилась Бет. Подхватив их под руки, она взглянула за борт. В ночи ее кожа светилась, а щеки пламенели — Джек ощущал исходящее от них тепло.
— Они прогнали меня из рубки, — сказала Бет. — Ты уже показал Торну манускрипт?
— Да, но он тоже не знает, что это.
Джек под курткой прикоснулся к реликвии, покоившейся на груди. Ситуация его не обескуражила: исчезающие и исчезнувшие языки были во все времена. Это вообще чудо, что языкам удается уцелеть.
— Какой манускрипт? — встрепенулась Джуди.
— Ерунда, мама. Очередная работа Джека.
Бет, стиснув ему пальцы, виновато посмотрела на него, но тут же ее внимание переключилось.
— Ой, смотрите!
Катер приближался к Южному мысу, где стоял массивный, желтый в тумане, маяк, простиравший свои лучи до самого горизонта. Джуди, повернувшись к верхней палубе, молча наблюдала, как в тишине танцуют Питер и Сэнди. Бет не отрывала восторженных глаз от маяка, как будто много лет не была на море.
— Джек, я должна тебе кое-что показать.
— Сейчас?
— Нет, потом.
Теперь, когда они стояли на борту, все языки казались одинаково бесценными, и Джек (а в его лице — весь мир) не мог позволить ни одному из них исчезнуть — ни языку прикосновений, который объединял его и Бет, ни еретической скорописи Фрэнка и Джуди, ни завиткам и петлям, затаившимся у него под курткой. Ощутив внезапный прилив решимости спасти все это, Джек, когда катер, миновав буруны, обогнул маяк и снова начал приближаться к городу, сказал себе: «Я — их последняя надежда».
ГЛАВА 5
Самое лучшее в работе переводчика и в изучении новых языков — своеобразная текстура, которая охватывает повседневные вещи. Перед вами не просто стул. Есть «стул» по-французски и «стул» по-русски — и у каждого из этих слов свои значения и коннотации, они по-разному звучат. Это придает предметам новые измерения и нюансы; любовь не просто любовь, а слова, ее обозначающие.
Если слово забыто, вещь исчезает. Гора, океан, ветер, город приходят в забвение, если их имена утрачены. Мир сокращается, когда теряет способность читать древние тексты — индийские, меройские или ронгоронго. С каждым утраченным языком он уменьшается, даже теперь — особенно теперь.
Их первая ночь, часы, потраченные на раздевание. Джек называл каждый предмет одежды на всех языках, которые только были ему известны. Рубашка, юбка, футболка, носок. Когда они разделись, он назвал все части тела — живот, грудь, сосок, шея. Под конец он начал запинаться, и они принялись изобретать собственные слова, которые поначалу звучали глупо, но затем показались вполне правдоподобными. В этой игре Бет оказалась изобретательнее Джека — она находила удивительно изысканные слова, которые он теперь никак не мог припомнить, для самых интимных частей тела.
Усевшись за стол и повертев манускрипт в руках, Джек почувствовал, что книга становится ему все более родной. Семь толстых дестей пергамента, каждая — из десяти — двенадцати двойных, грубо обрезанных листов; итого — почти триста страниц. Содержимое и обложку связывала в единое целое полоска кожи. Кое-где пергамент был порван, а затем подштопан, но нитки выпали, и остались только крошечные дырочки. Джек подумал, сможет ли расстаться, пусть даже на время, хотя бы с частью манускрипта, чтобы показать ее знакомому Питера — специалисту по древним книгам.
Вслед за фигурками мешкообразных человечков шли гигантские буквы. Некоторые повторяли те, что встречались в тексте; все они были отчетливо прорисованы и помечены линиями и кружочками. Все диагонали и петли сопровождались бисерными комментариями, как в учебнике чистописания или в азиатских идеограммах, где каждый росчерк имеет собственное значение, а каждая буква несет в себе зачаток смысла.
Был ли манускрипт последней отчаянной попыткой сохранить исчезающий язык, на котором говорил писец, а заодно с языком — и все верования, свойственные поколениям людей, говоривших на нем? Джек представил, что он сидит и записывает все известные ему слова, по мере того как наступает пустыня и поднимаются моря. Свидетельство того, кто мы такие (есть или были) и как мы общались друг с другом — если это не одно и то же.
В животе у него стянулся тугой узел, когда Джек перевернул страницу и обнаружил наконец хоть что-то знакомое — строку на греческом, строку на санскрите и примерно еще дюжину известных ему письменных систем. На мгновение ему подумалось, что здесь, возможно, кроется ключ к прочтению манускрипта, как это было с Розеттским камнем.[4] Он буквально ощутил это кожей. Но его надежды не оправдались — это были всего лишь буквы знакомых ему алфавитов, записанные в должном порядке. Их невозможно сопоставить с языком манускрипта никоим образом, и даже после сосредоточенного изучения все эти старые записи казались столь же неудобочитаемыми, как и сам пергамент.
