Тобиас Хилл - Любовь к камням
Даниил улыбнулся ей и своим мыслям. В нефе прихожане надевали пальто среди многочисленных статуй.
— Церкви прекрасная вещь, Марта, — негромко произнес он, — но только когда в них люди. Без нас они просто камень.
— Раньше я никогда здесь не бывала.
Девочку снова начал бить кашель, но она подавила его.
— Ты имеешь в виду со своей семьей?
Марта нахмурилась, она не любила говорить о родных. Они были католиками, решил Даниил; у них повсюду церкви. И спросил, понизив голос:
— Они живы? Могли бы забрать тебя?
— Не нужно мне от них ничего.
Он подумал, стоит ли спрашивать еще, лучший ли это способ помочь ей. Неподалеку от Марты стоял поднос со свечами. Свет мерцал в ее глазах, на бледных щеках. Возле кисти руки блестело что-то металлическое, и Даниил подался вперед.
— Что это там у тебя?
Девочка поначалу инстинктивно попыталась спрятать эту вещь, потом протянула руку. На запястье у нее был жестяной браслет с брелоками: лягушкой, крабом, стрекозой.
— Украшение. Жеманничаешь. Купила его? — спросил он, уже зная ответ.
— Подарил маленький мистер Леви. — Теперь глаза ее улыбались, но на губах улыбки не было. — Он не говорил вам? На Рождество. — Она опустила руки и внезапно посерьезнела. — Я слышала о нем.
— Что слышала?
— Что он пытался убить королеву, — пробормотала девочка.
Даниил вздохнул.
— Марта, это неправда.
Мимо них прошла группа рабочих, мягко произнося слова на незнакомом языке. Лицо Марты было встревожено.
— А что тогда?
Даниил вздохнул еще глубже.
— У королевы есть один драгоценный камень. Мой брат считает, что он принадлежит нам.
— Это так?
— Не знаю.
— Что это за камень?
— Бриллиант. В треугольной броши. — Он рассеянно начертил пальнем рисунок на скамье. — Рубины, жемчужины, а вот здесь бриллиант. Очень красивый.
Девочка подняла взгляд.
— И что вы будете делать?
— У нас нет доказательств. Думаю, нам никто не поверит. — Он пожал плечами и улыбнулся. — Кому бы ты поверила, Марта, — королеве или мистеру Леви?
Девочка посмотрела на него. Удивленно, словно не ожидала, что он спросит о чем-то само собой разумеющемся.
— Мистеру Леви.
— Спасибо. Ну, где мы остановились в этой нелепой азбуке?
Зима была суровой, самой холодной за много лет. Когда она снилась Залману, все бывало как в действительности. Он видел себя идущим по Коммершл-роуд, близилось утро, и лицо его мерзло.
Камень пропал. Он понимал это и понимал, что видит сон. Грудь у него сдавливало, голова кружилась. Это ощущение приходило к нему в опиумных трансах, и на ходу он понимал, что больше не нуждается в этой настойке. Она уже явно была у него в крови.
Он различал террасы домов — Гондурас и Хардуик-плейс. Придорожные деревья росли теперь над ним. Когда Залман поднял взгляд, казалось, он никогда их прежде не видел. Их формы были вытянуты желанием, простертым между светом и водой. Он видел, что они живые, великолепные и холодные. «Словно тот бриллиант», — подумал он, раскрыл руку и обнаружил, что камень вернулся к нему.
С камнем было что-то неладно. Сквозь пирамиду шли крест-накрест две трещины. Он коснулся пальцем острого кончика, желая привести бриллиант в порядок, и камень раскрылся, оказавшись полым внутри. Он отпрянул назад и быстро бросил его на землю, словно насекомое или скорпиона.
А когда поднял взгляд, все изменилось: воздух стал густым, туманным, под деревьями раздавались какие-то звуки. Он зашагал, не оглядываясь. Думал о Мехмете и его кровавых преступлениях. О кувшине с запахом гнили внутри. О бриллианте, который вовсе не бриллиант, а нечто такое, что нужно высиживать, как яйцо.
Раздалось постукивание когтей о каменную мостовую. Он вскрикнул и побежал. Сзади под деревьями на изуродованных ногах шла сирруш. Он снова вскрикнул, застонал; в мансардной комнате Даниил держал брата, подложив ему под голову руку. Прислушивался к голосу Залмана, пытаясь понять, что говорит его разум. Этот драгоценный камень тревожил его в кошмарах, отнимая больше, чем дал.
В море лодка. Я слышу с конца мыса тарахтенье подвесного мотора, раздающееся в темноте над волнами. Этот звук какое-то время не приближается и не удаляется, пока я иду, потом набережная уступает место скалам, скалы — пляжу, дорога превращается в бетонное шоссе, тянущееся среди дюн и кустарника. Когда я слышу лодку снова, она далеко, за Тосой видны фонари ночных рыбаков.
Дорога на самом конце мыса ведёт в гору и выходит к выровненной площадке, с обеих ее сторон море. Я различаю причал, две пришвартованные лодки, закрытый на ночь киоск. Ни единого дома не видно. С запозданием на час задаюсь вопросом: может, свет, который виделся из Тосы, шел с судна или из машины, на которой нежная пара приехала полюбоваться океаном? Между удаленными от берега дюнами мерцает какой-то свет. Поворачиваюсь к нему лицом и снова пускаюсь в путь. Иду на этот маяк между лощинами и зарослями чертополоха.
Ветер дует мне в спину. Когда поднимаюсь на последние дюны, он усиливается. Внизу утихает снова, поэтому, подходя к дому, я слышу его жильцов. Где-то играют дети. В темноте они дают о себе знать только шелестом песка, звонкими смешками, пыхтением животного. Пройдя еще ярдов десять, вижу их над темной землей: двух детей, собаку, пляску теней.
Дом обшит вагонкой, окна закрыты ставнями. Спереди расчищенный участок земли, в тени гинкго — перевернутая шлюпка с наборной обшивкой. У ближайшей кромки обработанной земли какой-то мужчина копает лопатой. Я вижу его раньше, чем он слышит меня. Лампа над крыльцом освещает его лицо. Он словно бы с картины какого-то голландского художника, мышцы и кости рельефно оттенены. Когда я дохожу до середины дорожки, он видит или слышит меня и распрямляется, при этом лицо его скрывается в темноте. Когда я поднимаю руку, разглядеть его выражение невозможно.
— Сумимасен, — говорю. — Простите, извините меня. Сумимасен. — Словно протискивающаяся сквозь толпу англичанка. Мужчина стоит, свесив руки. Не машет, прогоняя меня, собственно, никак не реагирует, пока я пытаюсь составить фразу, которую он может понять: — Мурасаки-сан десу ка ? Мурасаки-сан но отаку десу ка?
Я вижу, как он дышит. Лопата все еще у него в руке. Металл блестит от песчаной почвы. На висках у мужчины пот. Одет он в голубую рубашку с короткими рукавами и брюки. Ветер утихает. В тишине дюн до нас доносится детский смех. Где-то пыхтит генератор. Кажется, что дом окружен морем.
Я делаю новую попытку:
— Мурасаки-сан но отаку…
Он смахивает пот и уходит в темноту. Возле угла дома садится на корточки. Голова его опущена, ладони подставлены под струю воды из-под крана. Он оглядывается на меня, и я вижу белки его глаз. Снимает рубашку и начинает вытирать грудь и руки.
Я разглядываю его, полускрытого тьмой. Он выше меня, рост его значительно превышает шесть футов, и сложен как борец, мускулистый. На груди завитки волос, жестких от соли, голова выбрита. Лицо его не просто японское — между монгольскими глазами и скулами орлиный нос. Черты лица, созданные, чтобы рассекать ветер.
— Откуда вы?
Голос доносится из темноты, обладатель его читает мои мысли. По-английски этот человек говорит поразительно. Слова произносит, выговаривая их четко, но не ломано. Грамматика дается без усилий.
— Из Лондона, — отвечаю, и он возвращается ко мне. Пот его пахнет приятно, остро. В одной руке скомканная рубашка. Лопаты нет, и я рада этому.
Он хмурится.
— Нет. Из какой компании?
— Я не работаю в компании.
— Вам здесь нечего делать.
— Я разыскиваю Хикари Мурасаки.
— Кого?
— Он здесь?
Мужчина сутулится, склонив голову набок. Словно прислушивается к чему-то, пропуская мимо ушей вопрос, заданный в ответ на вопрос.
— Я проделала большой путь, чтобы найти его.
— Сюда отовсюду большой путь. — Он надевает поношенную рубашку. Жест неловкости, но в глазах ее нет. — Наша фамилия Мура. Это мой дом. Мы уже давно здесь живем. — Он бросает взгляд мимо меня в сторону детских голосов, словно на часы. — Восемь лет. Я не знаю никакого Мурасаки.
— Вы рыбак?
Он пожимает плечами:
— Время от времени.
— По-английски вы говорите слишком хорошо для рыбака.
Глаза его мерцают.
— Я сэнсей, — говорит он спокойно, неохотно. — Внук иммигрантов. Говорить по-английски научился в семье.
«Мне очень жаль», — едва не произношу я. Он ждет этих слов.
— Знаете, кто здесь жил до вас? — спрашиваю я.
— Какой-то мужчина.
— Как была его фамилия?
Он снова пожимает плечами:
— Это было давно. — Почесывает щетину, густые волосы надо лбом, затем кивает. — Может быть, Мурасаки. Не могу сказать.
«Лжет», — думаю я. Конечно, и мне нужно, чтобы он лгал. Но пока я об этом думаю, меня начинает охватывать ощущение неудачи. Теперь оно приходит быстрее, каналы его стали глубже, словно какая-то часть меня износилась.
