Далия Трускиновская - Государевы конюхи
Но что же тогда означает тело купца Горбова, на которое та харя глядела?.. Купец-то за что пострадал?
Может, купец боярину тайным недругом был? Тогда другой вопрос возникает: чего же они не поделили?
У купца, сказывают, молодая женка-раскрасавица, и как раз сыночка-сиротку родила. Может, боярин к этому делу причастен? И ревнивого мужа после того, как дитя законным родилось, решил убрать? Опять же — харя тут при чем?
Может, купец ключнику недругом был?
Может, купец Коробу недругом был?
Понимая, что для выяснения правды нужно отобрать сказки у доброй дюжины свидетелей, и не имея такой возможности, Стенька маялся до вечера. Куда бы его ни посылали, чем бы он ни занимался, в голове у него составлялись различным образом эти незнакомые ему люди: купец Горбов, боярин Буйносов, ключник Артемка Замочников и посадский человек Короб.
Когда он вечером заявился домой, некоторое понимание вроде забрезжило, словно серенький зимний рассвет в узком оконце.
— Ну, входи, входи, — велела Наталья, глядя на мужа с тихой ненавистью. — С кем это ты сегодня по Москве шатался? Что это за шлюшка на тебе висла, как черт на сухой вербе?!?
— Это не шлюшка, а свидетель! — успел выкрикнуть Стенька, отскакивая назад, в сенцы. Он вовремя захлопнул дверь — горшок, видимо, заранее припасенный, полетел прямо ему в голову…
Наталья, видя, что первый приступ оказался неудачным, кинулась бить мужа в сенях. Но муж привалился к двери и не пускал.
— Новые новости завелись! По Москве ярыжки со свидетелями в охапке ходят! — буйствовала Наталья, колотя в дверь чем-то деревянным. — По Красной-то площади! Чуть ли не посреди торга ярыжка со свидетелем-то блуд затевает!
Оставалось только подивиться, как глупость, прозвучавшая на одном конце Москвы, сразу же находит нужного ей, глупости, человека на совсем другом конце Москвы и даже перелетает для этой надобности через реку…
— Не ори, не ори! Соседи сбегутся! Подумают — я тебя бью! — не имея в виду ничего обидного, выпалил не подумавши Стенька.
— Еще бы ты меня хоть раз ударил! — И тут Наталья, совсем помешавшись от ревности, заголосила что было сил: — Люди добрые! Да вы поглядите, что этот выблядок со мной творит! Да сил моих больше не стало! Да в гроб он меня живую сведет!
Стенька, не отлипая спиной от двери, стал шарить в поисках какого-нибудь дрына. Отыскал метлу, приспособил ее палку вместо засова, выскочил из сеней и кинулся вниз по крыльцу.
Наталья, еще не догадавшись, что выблядок сбежал, продолжала крыть его последними словами. Стенька дал дёру.
Он решил огородами пробраться к Ерофею Жеравкину, чтобы там поговорить и с Ерофеем, и с его горемычной дочкой. Но поспешил, сам того не ведая, по той тропке, которой Домна с Натальей друг к дружке в гости бегали.
Там он и столкнулся с маленькой, Наталье по плечо, но крепенькой и отчаянной Домной. За ней шел с навозными вилами ее муж, стрелец Мишка Патрикеев.
— Что там у вас за шум? — спросил Мишка, Домна же сгоряча проскочила мимо Стеньки и помчалась выручать любезную подруженьку. — Не пожар ли?
— Моя последнего ума лишилась, — чистосердечно отвечал Стенька.
— А что?
— Втемяшилось ей, будто я себе другую завел. Вот и орет.
— Ничего, моя ее успокоит. Пошли к нам, они там еще долго друг дружке плакаться будут.
Стенька решил, что если он сейчас пойдет к Ерофею, а все слободские стрельчихи уже проведали, что к нему дочь вернулась, то наутро он может вовсе домой не возвращаться…
Разумеется, отсидеться и переночевать у Патрикеевых было разумно — может, Домна, оценив такое смирение, и помирит Стеньку с Натальей. Но ему на ум взбрело иное…
Он поглядел на небо. По летнему времени закат был поздний, и до него еще немало оставалось. Можно было засветло добежать до Николы Старого и узнать, как там ключник Артемка Замочников, жив или помер, а коли жив — попросить отца Геннадия, чтобы допустили к болезному.
После беседы с Федорой Стенька был готов отбирать сказку у этого человека, заварившего всю кашу с деревянной медвежьей харей.
— Спасибо, Миша. Я лучше по дельцу одному сбегаю.
— По дельцу ли?
— Вот те крест! — Стенька широко и весомо, правильно вжимая пальцы и в лоб, и в плечи, и повыше живота, перекрестился.
— Ну, гляди…
Чтобы попасть на Никольскую улицу, где стояла обитель, ему нужно было из своего Замоскворечья на тот берег перебраться да Кремль обогнуть. Не так уж и далеко, кабы не река. Но тут Стеньке повезло — увидел знакомых рыболовов да и переправился на лодочке.
По дороге он принялся выдумывать вопросы для Артемки, как если бы тот был не только жив, но и здоров, и способен отвечать. Но вопросы не понадобились — намерения Стеньки изменились, когда он был совсем уж рядом с обителью.
Он увидел, что калитка буйносовского двора отворяется, и оттуда выходит тот самый посадский человек Короб, которого так немилосердно крыла Федора. Более того, Стенька едва нос к носу с ним не столкнулся, но Короб очень вовремя обернулся к еще не затворившейся калитке.
— Да Бог с ним! — отвечал он кому-то незримому. — Я, может, вовсе ночевать не приду!
Это было любопытно!
Стенька резко крутанулся на одной ноге, почище всякого скомороха, и пошел назад, слыша за спиной шаги Короба. Сейчас следовало нагнуться, как если бы сапог поправляя, и в таком согбенном положении пропустить Короба мимо себя, а потом уж и пойти за ним следом. Таким уловкам земский ярыжка был обучен смолоду старшими, подьячие Земского приказа знали и умели немало, и даже дородный Протасьев, кому и в церкви-то кланяться было тяжко, тоже при нужде мог тряхнуть стариной, исхитриться и проследить за злодеем.
Короб довольно быстро зашагал к Лубянке, оттуда — по Мясницкой. Стенька поспевал следом. Наконец его подопечный с Мясницкой свернул налево и, пройдя несколько, вошел в храм Николы Угодника, что на Столпах.
Стенька подивился — есть же, кажется, у самого буйносовского двора Никола Старый! Нет же — тот угодник ему нехорош, этого подавай! Впрочем, могло быть и хуже — Николу на Москве любили и церквей Никольских понастроили почитай что полсотни, Короб мог потащиться и к тому Николе, что на Таганке, и к тому, что в Хамовниках, и даже к тому, что на Песках…
Дальнейшее ввергло Стеньку в состояние, близкое к ангельскому.
Земский ярыжка знал про себя, что неглуп, что способен на большее, чем мелких воришек на торгу гонять. И сейчас он убедился в своей неслыханной и невиданной прозорливости!
Человек, стоявший у паперти, стал махать Коробу рукой — сюда, мол, ко мне! Короб в ответ ему рукой же показал — мол, вижу тебя, спешу к тебе. Стенька прищурился и узнал в ждущем Короба мужике скомороха, одного из тех, кто при помощи конюхов ушел от облавы.
Дальше — больше!
Стенька приотстал, имея в мыслях обойти церковь кругом и явиться с другой стороны вовсе независимо, авось и удастся что-то услышать, что-то понять.
Его замысел удался куда лучше, чем было рассчитано.
Едва ли не нос к носу Стенька столкнулся и с самими конюхами.
Уж Данилку бы он всяко признал! Рожа у парня была приметная, с перекосом, и русые пушистые волосы, отзывавшиеся на всякий ветерок, и черные, довольно глубоко сидящие глаза, впечатались в ярыжкину память намертво. Тот, что шептался с Данилкой, тоже оказался знаком — еще бы не запомнить навеки злодея, щекотавшего тебя в шейной ямке засапожником…
Стенька перебежал к колокольне и во все глаза таращился из-за угла.
Конюх-татарин, завершив совещание с Данилкой, пошел туда, где его, судя по всему, ждали скоморох и посадский человек Короб. А Данилка зашел за другой угол, оттуда несколько понаблюдал за тремя собеседниками у паперти и тоже пошел вокруг церкви, словно бы высматривая — не прячется ли где какой тайный соглядатай…
Стенька язвительно усмехнулся — ох, не умел парень обнаружить слежку! И вовеки не научится — пропадет в тюремной яме или вообще в сибирские украины его отправят!
Стало быть, шалая догадка, возникшая от обиды и в жажде расплаты, оправдалась. Конюхи увязли-таки по уши в странном дельце о кладе и медвежьей харе! Теперь следовало узнать чуток побольше и бежать докладывать Деревнину!
* * *Взяв в Аргамачьих конюшнях Голована и другого бахмата, для Семейки, оба конюха выехали по привычке Боровицкими воротами, чтобы посреди Кремля не мельтешить, и, обогнув Китай-город, выехали на Большую Лубянку, которая, продолжаясь за пределами Москвы, становилась Троицкой дорогой. Чем дальше от Кремля, тем тише делались улицы, тем резвее бежали кони, сперва машистой рысью, а потом уже можно было пустить в намет.
Троицкая дорога была лесной, и человеку непривычному трудно было понять, какой поворот куда уводит. Хорошо, Семейка не раз тут езживал, он уже чувствовал и дорогу, и то, сколько времени должен идти по ней конь до нужного места.
