Тобиас Хилл - Любовь к камням
В Такамацу дремлю, сидя на городской площади в ожидании утреннего автобуса. Когда он отъезжает, я в нем единственная пассажирка. Водитель поет под магнитофонную запись игры на шамисене. Жестом приглашает меня сесть впереди. «Сикоку зеленый», — говорит он, указывая на холмы, сплошь поросшие хвойным лесом, словно, будучи иностранкой, я могу страдать неизлечимым дальтонизмом. «Аоао, — говорит он улыбаясь, — зеленый-зеленый», — и это действительно так. Дорога пахнет гудроном и кедрами, инжиром и машинным маслом. На деревьях поют птицы. Водитель достает расписание и, продолжая вести машину, одной рукой пишет на нем ноты. Подает мне запись и кивает, словно я приехала сюда ради птичьих песен. Беру ее. Мы съезжаем к обочине дороги и едем по ней.
В полдень водитель останавливается в городке среди холмов, сгрудившихся возле реки. Покупает нам обоим жареных цыплят с приправленным специями рисом. Это первая моя еда за два дня. После нее у меня кружится голова, я закрываю глаза и слушаю птичье пение в лесу и духовой оркестр в городском зале.
Когда мы подъезжаем к морю, я сплю. Открыв глаза, вижу, что деревья исчезли и вверху кружат морские птицы. Сбоку дороги апельсиновые рощи и, когда выпрямляюсь на сиденье, Тихий океан. Волны бьются о темный песок. Иногда к нему подступает лес, и дорога вновь идет среди сосен. Когда приезжаем в Коти, уже близится вечер, я выхожу из автобуса и иду между курортными лавочками, сувенирными киосками с обнаженными фигурками из коралла и духами во флаконах из черепашьего панциря, статуэтками бойцовых собак тосской породы. Покупаю пакетик сушеного спрута и чашку кофе для водителя, сижу с ним на волноломе, он говорит о своей любви к музыке так быстро, что я не все разбираю.
В Тосе постоянной автобусной остановки нет. Водитель высаживает меня на центральной улице и разворачивается, оглядываясь с широкой улыбкой, автобус, удаляясь, слегка петляет на пустой дороге. Солнце рано заходит за холмы, я достаю из сумки куртку и надеваю. У обочины дороги лавки, почтовое отделение, бар — все закрыто. Лишь один огонек слабо светится в конце улицы, и я направляюсь к нему.
Раздвижная дверь не заперта. Внутри сидит резчик печатей. Когда вхожу, он поднимает на меня взгляд, кивает, словно я его постоянная клиентка, и вновь принимается за работу. Вырезает на ониксе иероглиф-имя. На стене над ним висит пара бивней, еще белозернистых: контрабандная слоновая кость. Настольная лампа с абажуром просвечивает розовую плоть пальцев старика до костей.
Закончив, резчик улыбается мне, и я подаю ему компьютерную распечатку с адресом. Он жестом предлагает мне сесть, берет со стола лист бумаги. Из задней части дома входит старуха с зеленым чаем и бобовыми лепешками. Резчик наливает чернил в чернильницу, обмакивает кисть и чертит мне карту. Это занимает полчаса. Я прохожу обозначенное на карте расстояние за пятнадцать минут.
Главная улица тянется за город. Я поднимаюсь по ней на гребень холма и обнаруживаю не обозначенные на моей карте пляжные аттракционы. Чертово колесо и киоски стоят освещенными в полутьме. Дальше темный на темном фоне мыс загибается в восточную сторону. Там виднеется лишь один огонек, на самом кончике мыса, обозначающий границу между сушей и морем.
Начинается теплый дождь. Я складываю карту и кладу между листами последней записной книжки. Когда поднимаю взгляд, огонек все там же. Я иду к нему по прибрежной дороге, ведущей на мыс.
Букингемский дворец, 1838 год. Песок во дворе смерзся; приемная по-прежнему в пятнах сажи. В коридорах для слуг раздается эхо звонков в колокольчик, на которые никто не отвечает. Лестницы широкие, как ступени собора. Зеркальный коридор с девятью часами. В конце его салон, там оживленнее, чем на Лудгейт-Хилл в полдень.
Даниил с Залманом стоят возле двери, за которой их оставили горничные. Незнакомый человек не признал бы в них братьев. Один сутулится, свесив голову, будто слуга или человек, стесняющийся своего роста. Другой ждет, заложив руки за спину.
Рабочие руки, Залман это знал. «Когда буду здесь в следующий раз, — подумал он, — надену перчатки, как джентльмен». Он оглядывал комнату, мужчин и женщин, сгрудившихся за столами с графинами, сужавшимися посередине, аппетитными пирожными, засахаренными фруктами, и думал о своих руках. Правая была сильнее левой. На тыльной стороне обеих остались ожоги, похожие на старческие крапинки, словно драгоценности состарили их. Восемь месяцев назад расплавленное серебро из треснувшего тигля обожгло ему левое запястье. «Теперь на вас поставлена проба, сэр!» — прокричал ему работавший напротив Джордж.
Проба. Залман смотрел на женщин с блестящими завитыми волосами и думал, какая может быть проба у них. Откуда они приехали, издалека ли, чтобы добиться жизни, исполненной удовольствий? Ему невольно вспомнились слова Джейн: «Ты ювелир, ты должен знать в них толк».
«И буду, — подумал Залман. — Я уже почти достиг цели». Переступив порог дворца, он почувствовал электризующее воздействие богатства. Какое-то скрытое течение голубого финансового могущества. Он крепче сжал руки.
— Почему мы ждем?
— Потому что мы здесь никто. Успокойся.
— Погляди на них. — Губы Залмана едва шевелились, получалось шипение чревовещателя. — Скот у кормушки.
— Я думал, это то, чего ты хотел.
— Это то, на что мы имеем право. Заслуживают ли его они — другой вопрос.
Его слова заглушил взрыв мужского смеха. В три часа дня воздух был уже сизым от сигарного дыма. Сквозь него к братьям подошел человек в одежде чужеземного покроя.
— Барон Штокмар.
Он выпрямился, стройный, как тополь. Человек за мраморным столом, вспомнил Даниил. Выглядел он таким тощим, что Даниилу было холодно на него смотреть. Брат его поклонился, согнувшись в талии.
— Залман и Даниил Леви…
— Да, королевские ювелиры. — Он смотрел на них так, словно ему с трудом в это верилось. — Да. Выпьете? Чего-нибудь согревающего. Сюда, сюда.
Свечи в люстрах были зажжены. Залман видел, что за окнами уже смеркается. Какая-то труба снаружи лопнула, и вниз свисали сосульки пожелтевшего льда. Штокмар остановился у буфетной стойки и налил обоим бренди. Залман видел, что брат выпил быстро, а сам не ощутил никакого вкуса, только жжение внутри. Они пошли дальше. Из толпы долетали обрывки разговоров.
— Сто дней подо льдом…
— И говорите, бедняки на севере думают, что королева отравляет их хлеб?
— Дизраэли! Так ясно выражается, что ничего не понять. Я был…
— Elle a peut-etre du sang bleu mais elle pisse jaune…24
Вделанная в зеркала дверь. Коридор без окон и слуг. Барон остановился у голой стены, достал ключ и ввел их внутрь.
Дверь закрылась, и шума двора не стало слышно. Они вошли в тускло освещенную гостиную, воздух в ней был спертым. Глаза Залмана быстро привыкли к полумраку. На диване возле окна спала какая-то старуха, положив на колени страницами вниз раскрытую книгу. Виктория Вельф сидела, выпрямив спину, в кресле с вышитой обивкой, на левой руке у нее была шелковая перчатка, на правой — перстни. На софе перед ней говорил какой-то человек, державший на коленях поднос с кусками известняка. Залман видел, как он улыбнулся и протянул один королеве. Бережно, словно маленький кекс.
— Ваше величество!
Барон Штокмар поклонился. Она выглядит усталой, подумал Залман. Глаза скучающие, как у невыспавшегося ребенка. Его удивило, что королева может быть такой обыкновенной.
— Мистер Чеймберс, прошу прощения. У королевы новые визитеры.
Человек с кусочками известняка поднял взгляд на Штокмара и оглядел его, продолжая говорить с мертвенной монотонностью:
— Вымирание — это все, ваше величество. Вымирание превращает землю в некрополис. Эти следы исчезнувших существ являются эпитафиями и подтверждением научной истины. Все мы, христиане, мусульмане и индуисты, стоим на костях стольких исчезнувших видов, сколько уже никогда не будет на свете…
Штокмар шагнул вперед.
— Братья Леви, ваше величество. Королевские ювелиры. — Королева вяло захлопала глазами. — Семитские ювелиры, ваше величество.
— О! — Взгляд королевы оживился. — О…— Она быстро поднялась. Взволнованно, оправляя юбку, произнесла: — Мы совершенно забыли. Мистер Чеймберс, извините. С вашей стороны было очень любезно объяснить о некрополисе…
С выражением лица человека, сознающего свое поражение, мистер Чеймберс встал и откланялся. Братья заняли его место. Когда Залман поднял взгляд, Виктория улыбалась ему.
— Ну вот. Вы должны рассказать нам свою историю. Штокмар говорит, вы из Вавилона.
— Из Багдада. — Залман сидел, разглядывая ее роскошное одеяние, в котором она выглядела еще более маленькой, ненастоящей — пятифутовой куклой в искрящемся атласе. Комнатная собачка под креслом, ряд обнаженных в улыбке зубов. — Это менее древний город, ваше величество.
