Жильбер Синуэ - Сапфировая скрижаль

Мануэла попыталась собрать остатки сил:

— Прошу вас…

— Я вам не враг. Все это время я колебался, верить или не верить вашему рассказу, но так и не смог принять решение. Вы действительно знали Абена Баруэля? Или вся эта история — какая-то таинственная махинация, истоки которой известны только вам? Я вам как-то сказал, что не могу вас понять. И сегодня эти мои слова подтвердились, как никогда, с той лишь разницей, что теперь я уверен: вы храните какой-то секрет. Довольно тяжелую тайну, содержание которой мне недоступно.

Мануэла решила хранить стоическое молчание. Единственную оставшуюся у нее защиту, если она не хочет окончательно провалиться.

— На протяжении всего путешествия вы себя довольно странно вели. Первое, что меня заинтриговало: неожиданное освобождение раввина. Представьте себе, что я справлялся. Сходил в тюрьму Инквизиции, и меня там заверили, что никакая женщина к ним не приходила и Эзрой не интересовалась. И уж совершенно точно никто не выдавал себя за его сестру.

Она открыла рот, чтобы попытаться возразить, но он лишил ее этой возможности.

— И, наконец, несколько дней назад вы проявили прямо-таки удивительные познания о происхождении Торквемады… Винцелар. И в этом случае ваше объяснение показалось мне сомнительным.

Он замолчал. Мануэла подумала, что он хочет еще сильней ее утопить, но ошиблась. Он хотел ей помочь.

— Вы выторговали три дня на размышление. Я не хочу знать причину. В чем бы она ни заключалась, подумайте о словах Эзры, когда он напомнил вам о том, что нам пришлось вынести. Если вы и вправду владеете сведениями, которые могут вывести нас из тупика, то умоляю вас, Мануэла, протяните нам руку.

— А… если я откажусь?..

— Какого ответа вы ждете? Что мы будем вас пытать? Подвергнем «испанской мечте» или sueno italiano, как в застенках Инквизиции? Вы ведь так не думаете, верно? Ни Сарраг, ни Эзра, и уж тем более я не станем вас мучить. Это я вам гарантирую.

— У вас столько сомнений на мой счет, и все же вы решили поведать мне о Скрижали? Почему?

— Потому что довериться, снять все защиты, отдаться кому-то на милость — единственный истинный способ сказать, что любишь.

— Три дня, — пролепетала она, подавив всхлип.

Он смотрел на нее с такой нежностью, что ей хотелось лишь прижаться к нему и все ему выложить как на духу.

— Пойдемте, — проговорил он. — Вернемся на постоялый двор.

Мануэла поднялась со скамьи, и тут ее что-то насторожило. Варгас смотрел куда-то в другой конец площади.

Там, небрежно рассевшись на ступеньках у церкви, за ними наблюдал Мендоса, человек с птичьим лицом. Как давно он там?

— Я уже видел этого человека, — глухо произнес Варгас.

— Пошли отсюда.

Но он словно не слышал.

— Где же он мне попадался? Когда?

— Пойдемте, прошу вас.

Он неохотно подчинился, не спуская с Мендосы глаз.

А тот — по крайней мере внешне — наблюдал за группой кавалеристов, несшихся во весь опор по дороге у крепостной стены.

Сердце Мануэлы бешено колотилось. Присутствие агента Торквемады ее немного успокоило. Теперь ей хотя бы не придется долго ждать ответа королевы. А потом… Она знает, что ей делать потом. Она уедет. Вернется в Толедо и попытается пережить все это.

Погрузившись в свои мысли, она не заметила, что францисканец остановился.

— Вспомнил! В Саламанке! В тот день, когда был процесс Колона!

— Не припоминаю…

— Ну как же! Вы еще мне тогда объяснили, что он спрашивал дорогу.

— Пойдемте! — взмолилась она. Лицо монаха вдруг окаменело.

— Ждите здесь, — приказал он. — Я хочу удостовериться.

— Но это глупо! Что вы хотите сделать?

— Спросить у него.

— О чем?

— Нас уже один раз преследовали, и вы знаете, во что это нам обошлось. Этот тип в Теруэле не случайно.

Она хотела схватить его и удержать, но Варгас уже направился к Мендосе.

— Эй! Сеньор!

Фамильяр Торквемады встал и широким шагом пошел прочь.

— Стойте! — закричал францисканец.

Мендоса ускорил шаг. Он почти бежал. Варгас наверняка устремился бы за ним, не схвати его Мануэла за руку.

— Нет! Не делайте этого!

— Вы знаете этого человека! — В его голосе звенели досада и гнев.

Мануэла поникла. Всякая попытка отрицать была бы тщетной.

— Пойдемте, — выдохнула она.

— Не раньше, чем вы мне объясните!

— Рафаэль… — Едва произнеся его имя, она осознала, что сделала это впервые. — Разве не вы буквально только что сказали, что не хотите меня мучить? Умоляю вас, не пытайтесь узнать большего…

— Хорошо. Но ответьте хотя бы на один вопрос. Один-единственный. Нам грозит опасность?

— Не думаю. Во всяком случае, не сейчас.

— Не сейчас… Что означает…

Мануэла прижала ладонь к губам францисканца.

— Три дня…

Он замер, растерянно глядя на нее.

— Я опасаюсь худшего… — Рафаэль уставился прямо в глаза молодой женщины. — И если, паче чаяния, мои предчувствия окажутся верными… То храни вас тогда Бог.

ГЛАВА 30

Что так неописуемо, как бездна? Что так недвижимо, как то, чего нет!

Благодаря тени от часовни, падавшей на травяной газон, в проходе царила приятная прохлада, создавая подходящую атмосферу для размышлений. Под мрачными сводами аркады Эрнандо де Талавера, стоя перед своим другом Франсиско Хименесом де Сиснеросом, сложил руки, как в молитве.

— Я уже и не знаю, — тихо проговорил он. — Действовать или пустить на самотек?

— Выбор за вами, фра Талавера. На что вы надеялись, проделав весь этот путь из Толедо до Алькарии? Неужели вы действительно думали, что я смогу решить вашу дилемму?

— Не решить дилемму, а ответить на вопрос: имеем ли мы право противиться помыслам Господним?

Сиснерос машинально одернул рясу из грубой шерсти и поправил конопляную веревку на поясе.

— Противиться Господним помыслам? Это еще нужно суметь…

— И, тем не менее, именно это и попытается сделать наш брат Торквемада, если вдруг содержание сапфировой Скрижали опрокинет фундамент нашей веры.

Францисканец еле уловимо улыбнулся:

— А вы, брат Талавера, разве не уподобляетесь Торквемаде, пытаясь ему помешать? Кто из вас ошибается? Кто из вас прав? Вы считали и по-прежнему считаете, что нельзя крестить евреев толпами, полагая, что добровольное, а не насильственное крещение будет более фундаментальным и искренним. Это ваше право. Как и я позволил себе публично сжечь на площади четыре тысячи арабских книг, посчитав, что это один из способов избавить землю Испании от влияния ислама. — И решительно отрезал: — Лучше ошибиться, чем колебаться, если, конечно, это добросовестная ошибка.

Талавера открыл было рот, собираясь возразить этому довольно странному афоризму… и промолчал. Ему был отлично знаком тяжелый характер францисканца, но он бесконечно уважал Сиснероса. Жесткость высказывания отражала личность Сиснероса, человека бескомпромиссного, лишенного гордыни, но до мозга костей преданного Богу и истине. Сиснерос родился пятьдесят один год назад в семье идальго из Торрелагуны, вассалов семейства Мендоса. Он изучал право в Саламанке, затем отправился в Рим, причем никто не знал ни зачем он туда поехал, ни с кем он там встречался.

Талавера с ним познакомился по его возвращении из Рима, и между ними возникла братская привязанность. В ту бытность Сиснерос собирался сделать церковную карьеру, и в доказательство тому он сумел занять высокий пост в протоиерейском приходе Уседы вопреки сопротивлению не любившего его кардинала Карильо. Чуть позже он был назначен главным викарием епархии Сигуэнцы. И все вело к тому, что этот человек поднимется очень высоко, вплоть до того августовского дня 1484 года, когда он вдруг удалился во францисканский монастырь, сюда, в обитель Де-Ла-Сальседа. Для тех, кто знал устав этого монастыря, решение Сиснероса вызвало восхищение. Пост, бедность, отшельничество — вот основные принципы этого места, основанные на правилах святого Франциска.

Талавера счел нужным поехать к Сиснеросу, уверенный, что в разговоре с ним обретет мудрость, необходимую для принятия решения: остановить Торквемаду, не дать ему запечатать божественное послание, ежели таковое воспоследует.

— Вы сказали: «лучше ошибиться, чем колебаться», — тихо произнес Талавера. — В таком случае…

— Прошу вас, фра Талавера, не нарушайте целостности фразы! Я сказал еще: если, конечно, ошибка добросовестная. Что подразумевает абсолютную верность некоему идеалу, который мы для себя создали. Я говорю о высшем идеале, великом, благородном, чистом, а вовсе не о мелких амбициях, которых придерживаются исключительно ради удовлетворения собственных личных запросов.

— Я так и понял. Но разве не рискуем мы в таком случае оказаться заложниками слепого упрямства или, паче чаяния, гордыни?