Том Харпер - Секрет покойника
Мне вспоминаются слова, сказанные Констанцианой в ту ночь во дворце. Поговаривали, будто он хотел возвысить тебя до Цезаря, но тут Фауста, словно свиноматка, начала производить на свет сыновей. Так возвысил бы или нет? Может, это я теперь лежал бы в подвале, а мои кишки были бы подвешены на крюк, а мои генералы и придворные пытались бы представить, как им жить без меня дальше.
Я мысленно рисую себе такую картину: империя предстает на ней городом за высокими стенами, построенным на спине у хищного, кровожадного чудовища. Константин отсек ему лишние головы, усмирил, заковал в цепи и, отправив на пастбище, заставил питаться травой. Но вот теперь Константина нет, и головы начинают отрастать снова. Поначалу медленно, пробуя силу клыков и когтей, восстанавливая старые замашки. Еще немного — и чудовище войдет во вкус своей прежней силы. Они начнут с убийств, а кончат войной. Высоко в небе собираются облака, как будто само солнце, в своей скорби, пытается отгородиться от мира. Нет слов, способных описать то, что я чувствую. Нет, не уныние, не гнев — пустоту.
Мысли переносят меня в другое место, в другой дворец, в дни после другой смерти.
Милан, июль 326 года, одиннадцать лет назад
К тому времени, как я вернулся из Пулы, двор уже покинул Аквилею и взял путь в Милан. Я присоединюсь к ним там — я обязан доложить, что выполнил поручение. Впрочем, я предпочел бы оказаться где-нибудь в другом месте. Вина давит на меня, словно мельничные жернова, выжимая из меня жизнь. Я ничего не ем. Я все время молчу. По ночам я часами не могу уснуть, а стоит мне провалиться в сон, как я тотчас просыпаюсь от одолевающих меня кошмаров. Увы, на этом мои беды не заканчиваются.
Впервые в жизни Константин вынуждает меня ждать. Я меряю шагами унылую комнату, расположенную высоко над главным двором. С потолка мне на голову падает кусок штукатурки. Половина комнат во дворце не пригодна для проживания. Большая часть оставшихся затянуты холстом, прячущим от глаз повреждения или картины, которые способны оскорбить или расстроить императорский взор. Все здание, словно гнилью, пропитано историей. Построил его старый Максимиан — этакое раздутое воплощение его уродливых фантазий. Именно здесь произошла встреча Константина с Лицинием, — когда я, Константин Август, и я, Лициний Август, к обоюдной радости встретились в Милане и рассмотрели все дела, касающиеся общественного блага… — именно здесь Константин сделал судьбоносное заявление о религиозной поддержке христиан, именно здесь он выдал свою сестру Констанциану замуж за человека, которого впоследствии казнил.
Так много людей, так много воспоминаний — и все они как одно заканчиваются кровью.
— Август хочет тебя видеть.
Я испуганно подскакиваю, когда рядом со мной, словно из воздуха, появляется раб. Глаза его опущены — неужели ему известно, что я сделал? Или он слышал от кого-то? Он ведет меня за собой по лабиринту пустых комнат, затем вниз по широкой лестнице без окон, в другое крыло дворца. В воздухе чувствуется сырость: где-то рядом расположены бани.
Императорское семейство ждет меня в квадратной комнате с кроваво-красными стенами. Константин, вернее, призрак Константина. Фауста, ее лицо пылает гневом. Мать Константина, вдовствующая императрица Елена — веки полуопущены, губы плотно сжаты. Три сына Фаусты переминаются с ноги на ногу у дальней стены.
Никто не спрашивает, что я сделал. Ни благодарности, ни сочувствия, ни обвинений. Елена протягивает мне свиток.
— Читай.
— «Великой богине Немезиде, я проклинаю своего врага и отдаю его в твою власть. Доведи его до смерти…» — Мне не нужно читать дальше. — Это проклятье, которое я нашел под кроватью Криспа в Аквилее.
Елена смотрит на меня немигающим взглядом.
— Но?
— Только без имен.
— Ты знаешь? — она обращается ко мне. Впрочем, я нужен ей лишь как статист. Ее слова обращены к кому-то еще, кто присутствует в этой комнате. — Ты знаешь, где я это нашла?
Ответом ей — дружное молчание. Все боятся открыть рот.
— В комнате Фаусты.
Меня начинает бить страшная дрожь, я не в силах ее сдержать. Я отчаянно пытаюсь понять, что это значит. Похоже, моего состояния никто не замечает или же не желает замечать. Во рту у меня пересохло, голова раскалывается от боли. Мне страшно хочется пить.
Фауста пытается снять с себя вину.
— Я просто скопировала его с таблички. Хотела сохранить свидетельства вероломства Криспа.
— Я отнесла эту бумагу, — продолжает тем временем Елена, как будто не слышала ее слов, — в храм Немезиды в Аквилее и показала ее жрице. Та сказала мне, что написала это проклятье по просьбе одной женщины, которая хотела знать, как правильно это сделать. Женщины явно благородной и хорошо воспитанной, поскольку она не знала, как ругаются солдаты и торговки рыбой.
— А вот ты бы точно их знала! — бросает ей Фауста. — Ведь твой отец содержал лупанарий[17].
Елена пропускает оскорбление мимо ушей и смотрит на Константина.
— Эта благородная женщина — твоя жена. Это она написала проклятье на свинцовой табличке, это она украла твою булавку и спрятала ее под кроватью Криспа.
Фауста заливается краской.
— И ты поверила какой-то там жрице? Да она обыкновенная проститутка! А как же слова капитанов гвардии, которые сказали, что Крисп подкупил их, чтобы армия пошла против моего мужа?
— С ними я поговорила тоже, — тон Елены колючий, как крюки в пыточном застенке. — И все они как один забрали свои слова обратно.
Ее взгляд подобен кинжалу и нацелен в Фаусту. Та отвечает ей с не меньшей яростью. Имей каждая под своим командованием армию, мир наверняка бы уже давно сотрясался от звона оружия.
Обе поворачиваются к Константину, который до этого стоял молча, как будто их перепалка его не касалась. Лишь при упоминании имени Криспа он всякий раз еле заметно морщился. Все присутствующие затаили дыхание.
— А как же Клавдий? — спрашиваю я. Мне удивительно, как кто-то вообще расслышал мой голос. Из-за боли и головокружения, которые взяли в тиски мою бедную голову, я утратил всякое понятие о приличиях. — Фауста утверждала, будто Крисп пытался его убить.
Три пары глаз поворачиваются к мальчикам у стены. Они все еще дети, даже Клавдий. Хоть он старший, но ему еще нет и десяти лет. Обычно все трое держатся гордо — мать с рождения внушала им, кто они такие. Но сегодня они в полной растерянности. Младший, Констант, того гляди расплачется. Клавдий смотрит на мать, глазами умоляя ее говорить вместо него. На отца он даже боится взглянуть.
— Она заставила нас это сделать.
Это говорит не Клавдий, а тот, что стоит посредине, Констанций. С гордо поднятой головой он делает шаг вперед.
— Наша мать порезала Клавдию ухо, а когда пришел Крисп, взвалила вину на него. — Он смотрит на отца и дрожащим голосом добавляет: — Мы не хотели…
Воцаряется гнетущее молчание. На Фаусту жутко смотреть — ее лицо опало, словно сдавленная подушка. Константин стоит, не шелохнувшись, и я опасаюсь, как бы у него не остановилось сердце. Лишь Елена, похоже, восприняла слова мальчика спокойно, как будто ожидала их услышать.
— Сколько тебе лет? — спрашивает она Констанция. Он ей внук, но по ее лицу, по ее голосу этого не скажешь. Она дышит презрением.
— Почти девять.
— В таком возрасте уже пора понимать, что такое ложь.
Констанций сникает.
— Но мать велела нам.
— А если бы она велела вам ударить кинжалом родного отца, пока тот спит, вы бы ее тоже послушались?
— Хватит! — Это первое слово, которое произносит Константин, но даже оно вырвано у него силой. — Оставь детей в покое.
— Они — сообщники.
— Они твои дети, — с мольбой в голосе обращается к Константину Фауста.
Как и Крисп, мысленно добавляю я.
— Крисп стоил их троих вместе взятых, — бросает ей Елена. Она ненавидела это семейство с тех самых пор, как отец Константина бросил ее, чтобы жениться на одной из дочерей старого Максимиана. И вот теперь, под конец жизни, они обокрали ее снова. Будь у нее такая возможность, она бы стерла всю их семью с лица земли.
— Пощади! — умоляет Фауста.
Она наверняка понимает, что ее жизнь закончена, однако подобно львице пытается защитить своих львят. Она бросается на пол, хватает пурпурные сапоги Константина и начинает, как безумная, их лобызать. Увы, лобзания сменяются криком — это Елена сделала шаг вперед и бьет ногой ей в лицо. Елена — дочь конюха. Но даже в свои восемьдесят лет она все еще полна сил. Фауста отползает прочь. По разбитой губе стекает кровь. Константин по-прежнему даже не пошелохнулся. Несколько мгновений они смотрят друг на друга, словно рабы на тонущем корабле. Фауста скулит на полу.
Грудь Елены вздымается праведным гневом. Константин застыл как статуя.
