Джинн Калогридис - Невеста Борджа
В начале лета с Александром приключился небольшой апоплексический удар, отчего он на несколько дней оказался прикован к постели.
Впервые я задумалась над тем, какая судьба ожидает всех нас после кончины Родриго Борджа. Все зависело от того, удастся ли Чезаре до этого утвердить за собою роль светского властителя Италии. Если да, то нас с Альфонсо в лучшем случае изгонят, а в худшем убьют. Если же нет, то все будет зависеть от того, кого конклав изберет новым Папой. Если он будет благожелательно настроен по отношению к Неаполю и Испании — а пока что все указывало на то, что так оно и будет, — Альфонсо сможет без опаски уехать вместе с Лукрецией в Неаполь, а мы с Джофре сможем вернуться в наши владения, в Сквиллаче. И при нынешних обстоятельствах последний вариант развития событий представлялся мне куда более желанным.
А вот Чезаре тогда стал бы в Италии персоной нон грата. Ему пришлось бы полагаться на любезность короля Людовика и надеяться, что тот дозволит ему вернуться к исстрадавшейся супруге.
Не стану скрывать, что во время болезни Папы я обратилась к Богу впервые за много лет. И молитвы мои были черны и нечисты.
«Пожалуйста, — молилась я, — если это спасет Альфонсо и малыша, забери его святейшество сейчас».
Конечно же, Александр вполне успешно поправился. Бог снова не оправдал моих чаяний; но вскоре он изъявил свою волю весьма резко и совершенно неожиданным образом.
В один из последних дней июня — День святого Петра, учрежденный в честь первого Папы, — Александр пригласил всех нас, включая своего маленького тезку Родриго, к себе в покои.
День выдался необыкновенно жаркий, и по небу быстро плыли черные тучи, вскоре затянувшие весь небосвод. Поднялся ветер. Когда мы — Лукреция, Альфонсо, Джофре и я — шли с нашими придворными через площадь от дворца к Ватикану, от внезапного порыва холодного воздуха у меня по спине и рукам побежали мурашки и тут же раздался удар грома.
Маленький Родриго — восьмимесячный малыш, рослый и крепкий, — при этом раскате заорал от испуга и принялся с такой силой брыкаться на руках у няньки, что Альфонсо забрал его. Мы прибавили шагу, но не сумели убежать от ливня. Холодный дождь с градом обрушился на нас, пока мы спешили к ступеням Ватикана. Альфонсо накрыл голову малыша руками и сгорбился, стараясь защитить сына собой.
Мокрые и растрепанные, мы проскочили мимо стражников и влетели в огромную дверь, ища спасения в вестибюле. Альфонсо держал хныкающего малыша, а мы с Лукрецией хлопотали вокруг Родриго, вытирая его рукавами и подолами платья.
Пока мы стояли неподалеку от входа, раздался такой грохот, что тяжелые двери и пол у нас под ногами содрогнулись. Все вздрогнули от испуга, а малыш пронзительно завопил.
Мы с Альфонсо встревоженно переглянулись, вспомнив тот ужас, который нам пришлось повидать в Неаполе, и одновременно прошептали:
— Пушки.
На миг я перепугалась, что французы напали на город; но это было безумие. Нас бы предупредили. О подходе их армии непременно стало бы известно.
А потом мы услышали в глубине здания неистовые крики. Я не могла разобрать слов, но в них звучала несомненная истерия.
Лукреция обернулась на шум, и внезапно глаза ее расширились.
— Отец! — вскрикнула она, подхватила юбки и помчалась туда.
Я кинулась следом, а за мной Джофре и Альфонсо; Альфонсо лишь на миг притормозил, чтобы сунуть ребенка няньке. Мы во весь дух взбежали по лестнице; мужчины, которым не мешали длинные платья, обогнали нас с Лукрецией.
В коридоре, ведущем к покоям Папы, нас встретила темная дымка, от которой защипало в глазах и в груди. Нагнав Альфонсо и Джофре, я, как и они, остановилась в ужасе и изумлении, глядя на сводчатый проход, ведший в Зал таинств веры, где, как предполагалось, должен был сидеть на троне его святейшество, ожидая нас.
На месте трона громоздилась огромная груда деревянных балок, битого камня и кирпича, и над ней стояло облако пыли. Потолок зала рухнул, и вместе с ним попадали ковры и мебель с верхнего этажа.
Я узнала эти ковры и мебель, ибо не раз видела их по ночам в покоях Чезаре. Меня на миг пронзила недобрая надежда: если бы Чезаре и Папа умерли одновременно! Тогда все мои страхи за мою семью и за Неаполь оказались бы похоронены вместе с ними.
— Святой отец! Ваше святейшество!
Двое придворных Папы, камерарий Гаспар и епископ Падуанский, отчаянно звали его, нагнувшись над грудой обломков и пытаясь хоть что-нибудь разглядеть через нее. Это их крики донеслись до нас, а теперь к ним присоединились еще и голоса Лукреции и Джофре.
— Отец! Отец, отзовись! Ты цел?
Но из-под обломков не доносилось ни звука. Альфонсо отправился за помощью и вскоре вернулся с полудюжиной рабочих, вооруженных лопатами. Я обняла Лукрецию, которая в ужасе смотрела на обломки, уверенная в смерти отца. Я тоже была в этом уверена и разрывалась между чувством вины и бурной радостью.
Вскоре стало ясно, что Чезаре в его покоях не было, поскольку в этой груде его не обнаружили. Но на понтифика рухнуло не менее трех этажей. Обломков было великое множество. Мы простояли там целый час, пока рабочие трудились над ними, повинуясь указаниям Альфонсо.
В конце концов Джофре, окончательно обезумевший от беспокойства, не выдержал.
— Он мертв! — вскричал Джофре. — Надежды нет! Отец мертв!
Камерарий Гаспар, который тоже был человеком эмоциональным, услышал Джофре и принялся в отчаянии заламывать руки.
— Святой отец мертв! Папа мертв!
— Тихо! — скомандовал Альфонсо с такой резкостью, какой я никогда прежде в нем не видела. — Замолчите оба, или вы сейчас ввергнете весь Рим в хаос!
И действительно, мы слышали шаги папских стражников, ринувшихся перекрывать вход в Ватикан, и слышали, как слуги и кардиналы подхватили этот крик:
— Папа мертв! Его святейшество мертв!
— Ну, полно, — принялась я уговаривать Джофре, заставив его переключить внимание с груды обломков на меня. — Джофре, Лукреция, вам следует сейчас быть сильными и не увеличивать страданий других.
— Да, верно, — отозвался Джофре, в котором пробудилась тень мужества. Он взял сестру за руку. — Сейчас нам надо положиться на Господа и этих рабочих.
Мы взялись за руки и заставили себя спокойно ждать исхода, невзирая на неистовые крики, раздающиеся этажом ниже.
Время от времени рабочие переставали копать и принимались звать Папу, но ответа не было. Я старалась уверить себя, что он, конечно же, скончался. Мысленно я уже ехала обратно в Сквиллаче.
Через час им удалось настолько разгрести эту груду, что из-под нее выглянул край золотой мантии Александра.
— Святой отец! Ваше святейшество!
И снова ни звука в ответ.
Но Бог просто дурачил нас всех. В конце концов, оттащив в сторону балки и золотые гобелены, рабочие отыскали Александра; он сидел на своем троне, вцепившись в резные подлокотники, с прямой словно палка спиной, весь в пыли, перепуганный до потери речи.
Ссадины и ушибы были настолько незначительны, что тогда мы их даже не заметили.
Гаспар повел Папу в постель, а Лукреция тем временем вызвала врача. Александру сделали кровопускание; от возбуждения его слегка лихорадило. Он не желал видеть никого, кроме дочери и Чезаре.
Началось расследование. Сначала предположили, что какой-нибудь мятежный дворянин выстрелил из пушки, но на самом деле крыша дворца рухнула от удара молнии и неистового ветра. Чезаре же по чистой случайности за несколько мгновений до этого вышел из своих покоев.
Это было божественное предупреждение, — шептались люди, — знак для Борджа, призывающий их раскаяться в своих грехах, пока Господь не сокрушил их. Савонарола продолжал вещать даже из могилы.
Но для Чезаре это был знак, означающий, что ему пора начать грешить с удвоенной силой и обеспечить себе место в истории, пока его отец еще дышит.
ЛЕТО 1500 ГОДА
Глава 32
Благодаря крепкому телосложению Александр поправился довольно быстро. Этот гром Господень напомнил его святейшеству о смертности и заново воскресил в нем вкус к жизни; он стал проводить меньше времени с Чезаре в обсуждении завоевательных планов и больше — в обществе семьи, состоящей из быстро подрастающего Родриго, Лукреции, Альфонсо, Джофре и меня. Мы снова собирались по вечерам за столом в папских покоях, и Александр вместо политики обсуждал дела домашние. Противоречия между Александром и Чезаре по вопросам верности становились все более непримиримыми, и я лишь надеялась, что Папа достаточно могуществен, чтобы выйти победителем.
Мой личный апокалипсис начался пятнадцатого июля, через каких-нибудь две недели после зловещего обрушения потолка над папским троном. Тем вечером мы ужинали у его святейшества. Мы с Лукрецией завязали непринужденную беседу с ее отцом, и нам не хотелось ее прерывать, но тут Альфонсо встал и объявил:
— Ваше святейшество, если вы не возражаете, я хотел бы сегодня уйти пораньше — я что-то устал.
