Владимир КОРОТКЕВИЧ - Черный замок Ольшанский
– Это не трубные слова, – очень серьезно и тихо сказал Ковбой. – Моя жизнь в действительности, а не с трибуны принадлежит обществу. И пока я живу – моя привилегия делать для этого общества все, что в моих силах. Нравится это некоторым или нет. А я хочу ради него полностью изничтожить себя к моменту, когда умру.
– Прощайтесь, – сказал Хилинский, – время.
И я был расцелован всем сообществом. И понял я, что вел себя все время по большей части достойно и как надо. И это было хорошо, потому что они полюбили меня, а добиться такого – это было нелегким делом.
Все мои сели в машину. Все остальные смотрели на них, не очень-то зная, что еще сказать, как бывает всегда в последние секунды.
Стояли группой. Одна Сташка стояла поодаль и не смотрела в мою сторону даже тогда, когда мои ноги сами понесли меня к ней.
– Прощай, Сташка.
– Прощай.
– Прощай, Сташка Речиц. Я очень люблю тебя. Я уже и не надеялся, что мне будет дано в жизни вот так полюбить.
– И я.
Я взял ее за плечи.
– Слушай меня. Через месяц окончится твой сезон. Я очень хочу, чтобы море ждало к себе не одного меня.
– И я тоже.
– Я очень прошу тебя, ты никуда не заезжай, когда закончатся раскопки. Ты прямо с вокзала или из аэропорта езжай ко мне.
– Так сразу?
– Мы с тобой триста с лишним лет знаем друг друга. И все молоды. Теперь я хочу постепенно, очень медленно стареть вместе с тобой. Хватит. Время положить конец моему «подъезду холостяков».
Все молчали, когда я поцеловал ее. Как будто никто даже и не видел.
И вот кучка людей стала отдаляться и делалась все меньше и меньше. Потом начали уменьшаться усеченные шестиугольные башни, черные стены, липы, залитые солнцем, арка ворот. Потом, с горы, блеснули на миг голубизной пруд, речка и ее рукав, которые держали замок в объятиях.
Мелькнули звонницы костела, домики, рассыпанные в долине. Все то, где я столько времени переживал ужас, холод тайны, где я нашел теплоту, дружбу и любовь. Теперь уж навсегда, если захочет этого судьба.
Пригорок вырастал за нами, постепенно закрывая деревню.
– Прощай, Ольшанка, – шепнул я шпилю костела. – Всего хорошего, друзья. До свидания, Сташка моя. Прощай.
Глава XI
«И герб родовой разбивают на камени том»
Снова закружили, замотали нас дороги. Водитель не хотел «давать кругаля» через Кладно, а взял напрямик, и потому километров сто нас не ожидало ничего, кроме полевой или лесной дороги. Я был рад этому.
Еще не раскаленное солнцем небо впереди, сзади легкая вуаль пыли, по сторонам нивы или многокилометровые соборы из сосен, склоны и овраги, дубовые рати, тяжело выступающие на приречные луга.
Где-то из чащи тополь, неизвестно как попавший туда, метет по земле, сеет запоздавшим пухом.
На полянах, на местах разоренных хуторов – кирпич от фундаментов, акации с еще прозрачными стручками. И повсюду – разбросанно – цветут на них голубые ирисы. Местами еще доцветает сирень. И становится жаль этих хуторов и жизней, что прошли на них.
Торжественное утро сменяется торжественным днем.
И приятно знать, что в свое время, еще не скоро, день сменится вечером и в лощины ляжет тонкий и низкий туман, и заря-заряница будет глядеть на людей сквозь деревья. А потом придет ночь. Для тебя ночь, а для кого-то самое время жизни.
Машину по-доброму покачивало. Я очень люблю дороги и думаю: что если придет такое время и я не смогу ездить, то стоит ли тогда вообще жить.
Дорога сама, как песня, и потому я часто молчу, переполненный дорогой до краев. Однажды спросили меня рыбаки на морском промысле, почему это я все время молчу. «Слишком хорошо вокруг», – только и сумел ответить я.
Молчал я и здесь. Хорошо молчится над сиренево-лиловыми полями клевера, над стрельчатым люпином в канавах.
И раскрывали, разворачивали вокруг леса свои сказочные глубины. Лишь когда выбрались уже на шоссе, кто-то осмелился проронить слово-другое, нарушив ласковую задумчивость дня.
– Почему молчишь? – вдруг спросил Щука.
– Отстань, – сказал Хилинский, гася очередной окурок, – ему просто хорошо.
– Что, так уж и совсем хорошо?
– Почти. А насчет разговора – что же? Хвалить – но сколько я могу вас хвалить? Ругать? Есть за что, но не хочется. Критиковать? Ну, во-первых, меня с начала и до конца надо изничтожать критикой (за исключением некоторых случаев), столько я за считанные недели натворил глупостей, в которых сам до сих пор еще не до конца разобрался.
– Неужели не до конца? – спросил Щука. – По-моему, главное сделано.
– А по-моему, главное никак не сделано. По-моему, к главному мы и не приступали. Но это уж вам, Щука, надо делать. С меня хватит. И я на вас немного зол.
– Ну-ну, наводите свою критику. Только не уничтожающую.
– Мало для вас и уничтожающей за вашу тактику промедления и выжидания. Сто раз я мог погибнуть. Даже при последней встрече в ложбине.
– Брось, – сказал Хилинский, – это он сделал правильно. Выждал, пока у тех уже не было дороги назад и не было возможности что-то оспаривать.
– Когда они уже готовенькие были, на ладони, – добавил Щука.
– Ну, а если бы я вместо них был готовенький?
– Этого бы не допустили.
– Ох, и не любите вы все критики! Как черт ладана!
– А кто ее любит?
Неожиданно разбуженная ими во мне злость требовала выхода. Но крик в таком споре – последнее дело. Надо было взять на вооружение самые действенные средства: слегка трепливый сарказм и слегка распущенную иронию.
– Вы, милый Щука, забыли, что общество (а отдельные люди тем более) не может прогрессировать без критики. В противном случае – болото. И вам бы не ругаться, а дать критикам и критике свободу и безнаказанность.
– Всем?
– Да. И не только высказываниям, которые вам покажутся пристойными, интересными, даже государственными, но и тем, которые удивляют замороженных судаков внешним кощунством, непристойностью, даже, на первый взгляд, еретичностью.
– А это зачем?
– А затем вам глаза и даны, чтобы разобраться, где вас критикует критик, а где ворюга или чокнутый, где человек желает выправить дело словом, а где сделать недостойный шаг.
Щука был слегка ошеломлен.
– Например…
– Например, руководствуясь врачебной точкой зрения можно просто требовать от женщин, чтобы они загорали голыми, трубить о жизненной необходимости этого для здоровья. Но пускай они занимаются этим на женских пляжах, а не на газонах вдоль всей Парковой магистрали. Это нецелесообразно.
– А что, это было бы даже интересно, – хмыкнул Хилинский.
– Вот-вот, я и говорю, что вы слабый, податливый на всякое подстрекательство и непристойность материал.
– Та-ак. Любопытные вещи вы говорите, Космич.
– Правильные вещи я говорю. Потому что, честно говоря, никогда мне никого не хотелось так разозлить, как сейчас вас.
– Почему?
– От злости мозги иногда проясняются.
– И у вас? – спросил Хилинский.
– Прояснились они сейчас и у меня.
На дорогу, на все более редкие леса вдоль нее, ложились уже мягкие и ласковые летние сумерки. Уже где-то далеко-далеко начинали мигать первые огни большого города.
– Что замолчал? – спросил Щука.
– Ласковые сумерки, – сказал я, – огни. А вы хотя и думали обо мне, хотя почти на все сто процентов обеспечили охраной мою жизнь, но не очень-то делились своими суждениями и открытиями. Не сказали даже, что подозреваете их, что следите за ними. И в этом уже была для меня… Словом, из-за этого я мог бы не увидеть ни тех огней, ни сумерек… Что же это? Получается, что вы меня как подсадную утку держали? И часто вы так поступаете?
– Вообще-то – нет, – сказал Щука и добавил после паузы: – Но иногда, в последний момент все же случается, если иного выхода нет.
– И теперь вы довольны, – меня как будто что-то осенило. – Не подумав о том, что от плети этого пырея еще остались в земле корни. Что ж, вы просто-напросто заслуживаете наказания.
– За что?
– За то, что выставили меня дураком, пустив по следам «исторического» преступления. В самом деле, на что я еще, балбесина неуклюжая, годен? А современность – это для вас, тут вам и карты в руки.
– Quod licet Jovi, non licet bovi, – с иронией сказал Адам. – Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку.
– По-белорусски об этом сказано лучше: «Што паповi можна, то дзяковi зась». Что попу можно, то дьяку – не смей! Или: «Што можна ваяводзе, то не табе, смуродзе». Что можно воеводе, то не тебе, вонючка.
– Обиделся? – спросил Хилинский.
– Нет. Просто тогда не надо было требовать, чтобы я копался и в том мусоре. Доверие за доверие – хороший принцип. Нельзя его придерживаться – давайте жить более официально.
– Ну, если бы так было, то Клепча имел бы большой успех в развитии своей гипотезы, – сказал Щука.