Александр Прилепский - Последнее дело «ВАЛЕТОВ»
— Но ведь имя Сметанка женского рода — даже обиделся он, когда его подняли на смех.
Потом Фёдор уехал в Тульскую губернию, решил осмотреть конные заводы князя Оболенского в Шаховском, Добрынина в Прилепах. Обещал вернуться через неделю, но сильно задержался.
Алексей едва сдержал улыбку. Он догадался о причине задержки. Олимпиада Платоновна, жена Алексея Николаевича Добрынина, была женщина молодая, красивая и, ходили такие слухи, весьма любвеобильная. Многие из приезжающих в Прилепский конный завод увлекались ею. Очевидно, не стал исключением и Измайлов.
А к Ростовцеву однажды утром заявился какой-то барышник и сообщил, что нашёл, наконец жеребца, которого заказывал Фёдор Николаевич. Только покупать его надо сегодня же, а то перехватят. Гоша, искренне желая помочь другу, немного поторговался и выложил деньги.
— Помог, ничего не скажешь, — зло сверкнул глазами на Ростовцева Измайлов. — Мало того, он ещё Дмитрию Константиновичу телеграмму от моего имени послал: "По случаю купил родного брата самого Красивого-Молодца, от Непобедимого-Молодца 2-го и Каролины". А тот возьми, да и расскажи о покупке в "фонаре".
"Фонарём" называли особую, восьмиугольную, со стеклянными стенами, комнату в беговой беседке Семёновского ипподрома в Петербурге. Это была святая святых Санкт-Петербургского бегового общества, куда простым смертным входа не было. Собирались там только представители высшей знати, самые маститые коннозаводчики, и спортсмены — граф Воронцов-Дашков, князь Вяземский, Шереметевы, Нарышкины… Люди светские, воспитанные, они не стали, в открытую, потешаться над молодым великим князем. Поздравили с покупкой, но сообщили, что по имеющимся у них сведениям, Непобедимый-Молодец 2-ой пал ещё тринадцать лет назад. О том, что говорили за спиной у Дмитрия Константиновича можно только догадываться.
— А что я? — оправдывался, изрядно захмелевший Ростовцев. — Я, чего уж там, не знаток. Но ведь даже настоящие лошадники повелись, во всю за этим жеребцом охотились.
— Вот как? — сразу насторожился Лавровский. — Это действительно любопытно. А поподробнее можно?
— С удовольствием. Накануне, были мы в "Молдавии", — стал рассказывать Гоша, имея в виду трактир "Молдавия" в Грузинах, куда под утро, после закрытия "Яра" и "Стрельны" цыганские хоры ехали пить чай. А вместе с ними и самые стойкие из их поклонников. — Сидим мы с Михаем-цыганом… Ах, как он душевно пел, пока голос не потерял:
Поговори хоть ты со мной,
Подруга семиструнная,
Душа полна такой тоской…
— Гоша, — страдальчески поморщившись, остановил его Измайлов, — Ты о жеребце обещал.
— Эх, лошадники! Прозаические вы люди. Ничего-то кроме своих жеребцов и меринов знать не желаете… Ладно, слушайте.
Оказалось, что в "Молдавии" подошёл к ним, знакомый Михая, полицейский офицер и рассказал, как часа два назад остановил за недопустимо быструю езду извозчика. Тот оправдывался — жеребец, мол, благородных кровей, родной брат отца сахновского Кряжа, и тише идти его не заставишь. У Михая азартно заблестели глаза. Он, узнав у офицера номер и фамилию извозчика, пообещал:
— С меня магарыч! Я завтра этого жеребца за пять тысяч куплю, а послезавтра за семь продам.
Гоша грустно посмотрел на опустевшие бутылки:
— Вот видите, какая история. Барышник, не задумываясь, за пять тысяч хотел взять, а мне всего за три с половиной предложили.
— Как офицера звали? Пристав или помощник? Как он выглядел? — настойчиво стал расспрашивать Лавровский.
— Михай его Полем называл. Как выглядит, спрашиваешь? А чёрт его знает! Они все на одну рожу — с бакенбардами и усищами аршинными. Но ничего, скоро на новую моду перейдут — станут бороды, как у государя императора отращивать.
— Кто тебе жеребца продал? — допытывался Лавровский.
— Купчина какой-то. Не то Каменев, не то Кирпичёв — точно не помню.
— Может быть, Щебнев? — подсказал Алексей.
— Верно! Щебнев Иван Васильевич. Или Василий Иванович…
— Где он живет?
— Понятия не имею. Мы с ним в трактире Егорова встретились. Терпеть не могу это заведение. Курить, видите ли, у них нельзя! Экие чувствительные… Но, надо признать, блины там отменные. Таких в Москве больше нигде не пекут…
— Гоша! — в один голос воскликнули Измайлов и Лавровский.
— Всё, господа, всё — больше не отвлекаюсь. Так вот, сидит за столом купчина этот — роста среднего, плотный, борода окладистая с проседью. Я, говорит, хотел жеребца в свой завод поставить, уже и вагон на железной дороге заказал — везти в Самару, но великому князю Дмитрию Константиновичу уступить рад.
— А как выглядел барышник, который тебя со Щебневым свел, не запомнил, поди?
— Почему? Этого мерзавца запомнил. Неказистый такой — щуплый, лысоватый. Зовут Игнатом. Он, видите ли, пива не пьёт, чай ему подавай. А вот мы с тобой, Лёша, сейчас ещё по стаканчику… Как кончилось? Пойду, распоряжусь, пусть коридорный ещё дюжину принесёт.
Лавровский был в превосходном настроении. Выяснить, для начала, удалось много. Во-первых, имя офицера полиции связанного с мошенниками. Поль, разумеется имя. Любят у нас, на французский манер, называть так всех Павлов, Ипполитов, Аполлинариев и Поликарпов. Имеется, правда, и человек с такой фамилией. Но подозревать ветерана Московской городской полиции полковника Ивана Петровича Поля, известного своей неподкупностью, это уж чересчур. Во-вторых, барышник, приходивший к Гоше это, несомненно, арестованный Евсеев — сходится и имя и внешность. По такому случаю можно и расслабиться немного.
— Давай, — махнул Алексей рукой. — Только вели портер подать. Под него раки лучше идут. А под светлое пецольдовское хороша вобла астраханская…
Глава 7. НЕ УБИВАЛ Я!
Смотритель Пресненского полицейского дома Василий Петрович Крутов, прочитав открытый лист, с уважением и некоторой опаской посмотрел на Лавровского. Неделю назад, он довольно бесцеремонно выпроводил этого репортёра, пытавшегося выведать — пьян ли был один из гласных Московской городской думы, подобранный в бессознательном состоянии на улице и доставленный в приёмный покой. Теперь же оказывается, что это вовсе, и не репортёр, а доверенное лицо самого генерал-губернатора. Такого и расположить к себе не лишне. Поэтому, распорядившись привести из арестантской Евсеева, Василий Петрович предложил:
— Давайте я вам пособлю малость. Приготовлю, так сказать, мазурика к допросу. Я ведь почитай тридцать лет по полицейской части состою, изучил эту публику, знаю с кем надо лаской, а кому и в рыло.
Не без удовольствия входя в роль важного начальника, Алексей благосклонно кивнул:
— Сделайте одолжение.
Когда ввели Игната Евсеева, смотритель, вздохнув, сказал:
— Ну, что допрыгался, голубчик? Самого Алексея
Васильевича, по твою душу прислали. Это тебе не судебный следователь господин Победимов, который всякую шпанку на "вы" величает, да спрашивает — нет ли каких претензий к полиции… Ладно, пойду я по хозяйству. Надо распорядиться, чтобы навоз с пожарного двора вывезли, потом в арестантскую заглянуть, в приёмный покой… Вы уж, Алексей Васильевич, когда его сиятельству докладывать станете, засвидетельствуйте — весь день Крутов в делах, оттого-то у него и порядок… Всё, не буду вам больше мешать, опрашивайте преступника. И, не извольте беспокоиться — в коридоре ничего слышно не будет.
Евсееву сразу вспомнились и оплеуха, полученная от Лавровского на бегах, и смутные слухи о том, что когда-то Алексей пользовался благосклонностью Раисы Ниловой. Пропал, подумал он тоскливо, теперь пропал. Перекрестился, дрожащими пальцами:
— Ей богу, не убивал я!
Алексей и сам так полагал. Но улики, о которых рассказывал вчера Змеев, были веские. Трое свидетелей, слышавшие как Игнат грозился убить Митьку… Серебряный портсигар Кумакина, который нашли при обыске комнаты Евсеева… Явные следы драки с погибшим, оставшиеся на лице и одежде.
— Грозился, при людях, убить Митьку?
— Грозился, в сердцах. Ведь, он подлец, меня так подвёл.
Оказалось, что по поручению Кумакина, Евсеев получил по пятьдесят рублей с Курносого, Быка, Мишки Кацмана и ещё нескольких мелких букмекеров за "надёжные" сведения — Полкан на второй версте сделает проскачку.
— А когда Полкан первым пришёл, поймали они меня возле бегов и взяли в оборот, — он указал на багровый синяк под глазом, ссадину на подбородке, полу оторванный рукав чуйки. — Ты, кричат, нам все убытки возместишь, а не то на куски порвём. Едва вырвался от них… Побежал Митьку искать… Тут меня и заарестовали…
— А портсигар его как к тебе попал?
Лавровский знал, что покойный очень дорожил серебряным портсигаром и перстнем, украшенным вырезанной из яшмы головой лошади. С помощью этих, купленных по случаю, вещей дурил людей. Говорил им, что портсигар и перстень получил от знаменитого наездника Ивана Алексеевича Шуваева, как самый любимый и талантливый его ученик.
