Карен Мейтленд - Маскарад лжецов
— Разве ты не слышал наших песен? С разбитым сердцем остается бедняга-менестрель! — Он улыбнулся, прижал руку к груди и замер в картинной позе, словно мим, изображающий влюбленного лебедя.
Однако шутливый жест не мог скрыть искреннюю скорбь в глазах.
— Забирай себе.
Родриго изумленно взглянул на флакон с розовой водой.
— Я не могу принять такой дар.
— Мне она ни к чему. — Ворчливый тон должен был убедить его в искренности моих слов.
Родриго схватил меня за плечо.
— Спасибо, спасибо, друг мой!
— Ты меня разорил, но не думай, что я забуду про твой проигрыш.
Он скривился.
— Разорил? Скажи честно, сколько стоил тебе волчий помет, если это и вправду он?
— Ты спорил на эль, верно? Вот, держи мою кружку.
Музыкант поклонился, хохотнул и пошел к таверне. Теперь, когда он не видел, можно было наконец улыбнуться. Мой новый ученик явно делал успехи.
Жофре, хоть и младше Родриго, тяжелее приспосабливался к новой жизни и в отличие от своего наставника не желал слушать ничьих советов. Подобно другим юнцам в трудном возрасте между мальчишеством и зрелостью, он был порывист и непредсказуем. Смотришь — хохочет среди веселой толпы, а через минуту уже тоскует в одиночестве на берегу речки.
Одно не вызывало сомнений: он искренне любил музыку, может быть, даже больше, чем наставник. Когда Родриго давал ему ежедневный урок, Жофре играл с воодушевлением, глядя на руки учителя, словно тот — Бог. Иногда Жофре музицировал по несколько часов кряду; выражения боли и радости, скорби и страсти, чересчур глубоких для его лет, сменялись в юношеских глазах, как несомые ветром облака. В другие дни, не сумев сразу сыграть трудную мелодию, он приходил в ярость, отбрасывал лютню или флейту, выскакивал за дверь и пропадал на несколько часов. Потом возвращался с клятвенными заверениями никогда больше не прикасаться к лютне и тут же снова брал ее в руки. А едва музыка начинала литься, Родриго забывал приготовленные упреки. И кто бы его осудил? Когда Жофре играл, ему можно было простить все.
По вечерам он развлекал гостей в тавернах, в остальные часы не знал, чем себя занять. Дождь лил и лил. Жофре убивал время в питейных заведениях или на ярмарочной площади. В таких местах всегда недалеко до беды. На Варфоломеевской ярмарке она явилась в обличье фокусника Зофиила, который, как вскорости убедился Жофре, мог изумить простаков не только русалкой.
К третьему дню ярмарки желающих поглазеть на морское диво почти не осталось. Все, кто хотел посмотреть русалку, уже посмотрели, за исключением детишек, по-прежнему норовивших бесплатно пролезть под пологом балагана. Тех, кому это удавалось, ждало жестокое разочарование: русалку убрали, а Зофиил теперь сидел перед балаганом за низким столиком. Толпа, окружившая его, была малолюднее вчерашней и состояла почти исключительно из мужчин и юношей. Зрители напирали, но как бы пристально они ни следили за руками Зофиила, не могли заметить подвох.
Старый трюк: на виду у всех кладете горошину под один наперсток и двигаете все три. Предлагаете какому-нибудь простаку угадать, под каким горошина. Тот, уверенный, что точно знает ответ, ставит деньги, и под выбранным наперстком ее никогда не оказывается. Казалось бы, мошенничество это старо как мир, никто не должен на него поддаваться — ан нет, всегда найдется человек, который считает себя умнее наперсточника.
Жофре, по крайней мере в случае с наперстками, оказался не столь наивен. Он много раз видел, как этот трюк показывают бродячие фокусники и придворные шуты, поэтому забавлялся тем, что объяснял толпе, в чем обман. Впрочем, зрители по большей части ему не верили, потому что, сколько ни смотрели, не могли поймать Зофиила на том, как он прячет горошину в ладонь. Шарлатан успел собрать довольно много денег, прежде чем замечания Жофре начали его утомлять.
Убрав наперстки, он объявил, что покажет волшебство, после чего отправил мальчишку в ближайший трактир за сваренным вкрутую яйцом, каковое и облупил на глазах у зрителей, смотревших с завороженным вниманием, как будто сами они никогда не чистили яиц. Покончив с этим, Зофиил положил яйцо на горлышко стеклянного графина. Яйцо явно не пролезло бы в горлышко, тем не менее он объявил, что уберет его внутрь, не ломая и не прикасаясь к нему руками. Толпа загоготала; впрочем, то был ритуальный гогот, каким встречают появление дьявола в пантомиме. Все чувствовали, что сейчас произойдет какое-то чудо, но в таких случаях положено выражать недоверие: это часть игры фокусника со зрителями.
Зофиил искоса взглянул на Жофре.
— Ну, мой юный друг, ты тут много всего говорил. Как по-твоему, смогу я убрать яйцо в графин?
Жофре колебался. Белое гладкое яйцо надежно лежало на узком горлышке. Юноша не хуже других зрителей знал, что Зофиил не вызвался бы убрать его в графин, если бы не знал, как это сделать. Беда заключалась в том, что Жофре не понимал, как такое возможно.
Тень улыбки заиграла на губах Зофиила.
— Ты легко объяснял, как горошина оказывается под другим наперстком, скажи теперь, как я уберу яйцо в графин?
Многие из тех, кого раздражали назойливые комментарии Жофре, принялись ухмыляться и толкать его в бок.
— Давай, парень, коли ты такой умный, расскажи, как он это сделает.
Жофре побагровел.
— Это невозможно, — заносчиво проговорил он, явно не чувствуя той уверенности, которая прозвучала в его голосе.
— Так, может, пари заключим? — предложил фокусник.
Жофре мотнул головой и попятился в толпу, но задние не намеревались его пропускать.
— Эй, парень, ставь деньги, или нечего было языком молоть.
Пунцовый от злости, Жофре вытащил монетку и бросил ее на стол.
Зофиил поднял бровь.
— Во столько ты ценишь свои слова? — Он повернулся к толпе. — Сдается, наш разумник не так-то в себе и уверен.
Жофре потерял голову. Вне себя от ярости и унижения, он швырнул на стол пригоршню монет. Все, что у него было, и Зофиил как-то это почувствовал, потому что сказал с улыбкой:
— Ну, дружок, проверим, был ли ты прав.
Он зажег свечу, снял яйцо, аккуратно уронил горящую свечу в графин, быстро положил обратно яйцо и отступил на шаг. Несколько мгновений ничего не происходило. Все зачарованно смотрели на пламя в стекле. В тот миг, когда оно погасло, раздался хлопок, и яйцо, проскочив в горлышко, очутилось на дне графина.
Счастье, что Родриго с нами не было. У меня пропала всякая охота смотреть дальше, и ноги уже готовы были нести меня прочь, но тут взгляд мой нечаянно остановился на девочке, стоящей чуть поодаль в тени дерева. День выдался сумрачный, а она застыла так неподвижно, что сливалась бы с окружающей серостью, если бы не странная белизна волос. Не узнать ее было невозможно. Однако сама Наригорм меня как будто и не заметила. Внимание ее было приковано к чему-то другому.
Детское тельце застыло от напряжения, и только указательный палец правой руки двигался, словно вновь и вновь обводя какую-то вещицу в левой ладони. Наригорм шевелила губами, ее немигающий взгляд был устремлен на что-то у меня за спиной. Как сейчас помню эти минуты: я поворачиваюсь и вижу, что она смотрит на Зофиила; поворачиваюсь обратно — под деревом уже никого нет. Девочка исчезла.
Варфоломеевская ярмарка длится неделю — так записано в городской хартии, так было спокон веков. Однако в тот год она закончилась внезапно, в середине того же дня. Прискакал гонец, заляпанный дорожной грязью и взмыленный, почти как его лошадь. Он потребовал бить в колокол, чтобы собрать городских старшин. Почти все они были на ярмарке, продавали или покупали, и совсем не хотели отрываться от дел. Колокол звонил, пока последний из них не приплелся, ворча, что, если известие окажется не важным, сидеть кое-кому в городской тюрьме до окончания ярмарки. К тому времени уже все слышали набат и понимали: что-то стряслось. Никто не тешил себя обольщением, что вести будут радостными. Торговля была забыта, все строили догадки: вторглись в Англию шотландцы, французы или, может быть, даже турки? Не собрался ли король погостить в городе со всем двором и половиной войска и не придется ли всю эту ораву кормить? «Да хранит Господь его величество — подальше от нас», — приговаривали горожане. А может, король ввел новую подать? И на что в таком случае, если все мыслимое и немыслимое уже обложено налогами?
Когда городские старшины наконец вышли на балкон ратуши, серьезные и как-то вмиг постаревшие, смех и разговоры сразу утихли. Глашатаю не пришлось бить в колокол и даже кричать. Известие было выслушано в гробовом молчании.
В Бристоле чума. Глостерцы, чтобы спасти себя, заперли ворота. Никого не впускают, никого не выпускают. Селения вдоль реки последовали примеру Глостера. Пока мы все смотрели на юг, беда подобралась к нам с запада. Она расползалась в глубь страны.
