Валентин Лавров - Триумф графа Соколова

— Прямо на цирковой арене? — ехидно улыбнулся Бунин. — Представляю, зрелище вполне гладиаторское! Такого Колизей не видел.

— Но выход был найден гениальный: наш граф облачился в трико и выступал как артист. Полицейские сбились со следу.

— Очень остроумно! Ну а этот дядя-шпион, утонул?

— Ульянов-Ленин, — подсказал Соколов, — выбрался на берег.

— Как же, у Федора Ивановича и этого Ленина есть общий друг — Горький, — заметил Джунковский. — Этот «буревестник» привечает Ленина в Италии и дает на революцию деньги.

— Деньги дает на покушения и на убийства, — уточнил Соколов.

— Столько прекрасных жизней унесли покушения! И убивают самых дельных, самых верных сынов России. — Джунковский помрачнел, с горечью добавил: — Если Россия погибнет, то причиной тому станут революционеры. Они Россию ненавидят.

Соколов отрицательно покачал головой:

— Вовсе нет, Владимир Федорович! Во всех бедах Отчизны — нынешних и будущих — виноваты лишь мы сами, наши раздоры. Что далеко ходить, наглядный пример — сегодняшнее совещание. Для многих чинов главное не дело, а собственные амбиции, личные интересы. Иначе жалкую кучку смутьянов можно было бы моментально раздавить.

Гарнич-Гарницкий на этот раз выпил водку, отломил ломтик паюсной икры и с аппетитом закусил. После этого произнес:

— В борьбе со смутьянами нельзя полагаться на волю Божью. Надо беспощадно уничтожать революционную заразу уже при ее возникновении. А у нас из Сибири государственные преступники бегут в любое время и по собственному желанию. Наглядный пример — недавний побег Брешко-Брешковской. Разве не так, Владимир Федорович?

Джунковский согласно кивнул:

— Это совершенно ненормальная особа! Она патологически жаждет гонений и страданий, без них она не мыслит свое существование. Первый раз она попала за решетку еще 1873 году. Особое присутствие Правительствующего Сената за разлагающую работу среди крестьян и провоцирования среди них неповиновения лишил Брешковскую всех прав состояния и сослал на каторжные работы. С той поры она бегала несколько раз. А в седьмом году за пропаганду террора и организацию тайных кружков в Саратовской и Черниговской губерниях, а также за попытку поднять на бунт жителей Симбирска ее вновь отправили в Сибирь. Но уже вскоре наши либеральные сенаторы заменили ей каторгу поселением.

— И что же? — Шаляпин со смаком закусывал янтарной семгой.

— Нынешней осенью бежала в сторону Парижа, где главари российской смуты готовили празднование ее семидесятилетия. Чествование позорной и преступной жизни! К счастью, зловредную старуху схватили и вновь отправили этапом в Сибирь. Эти исчадия ада на нас с заговорами и бомбами, а мы им пальчиком грозим: «Ай-ай, так нельзя!»

Гарнич-Гарницкий, пребывавший в мрачном состоянии духа, согласно кивнул головой и жарко заговорил:

— Да, мы слишком великодушны. В каких-то поганых журнальчиках, которые называются почему-то «сатирическими», печатают всякие непристойные гадости про Государя, про Императрицу и Григория Распутина, про нашу Православную церковь.

— Писакам все сходит с рук, писаки — публика наглая, — добавил Соколов. — Едва Государь по своей милости объявил Манифестом от семнадцатого октября пятого года свободу слова, в свет тут же стали выходить пошленькие журнальчики, пропитанные ядом ненависти к России. Больше всего достается тому, кто дал возможность этим бумагомарателям свободно высказываться. Известные художники рисовали в самом непристойном виде Государя и его министров. Я подсчитал и ужаснулся. Этой гнусной подрывной продукции выходило почти полторы сотни названий.

— Интеллигенция заражена нигилизмом, уже лет сорок открыто требует «свержения проклятого самодержавия», — заметил Бунин. — Авторитет самодержавия сильно подорван, это очевидно. И все это сделала российская мятущаяся интеллигенция. Но положим, свергнут они царя. А кто сядет на престол?

— Челкаш! — грустно усмехнулся Джунковский. — И он себя тут же окружит таким же ворьем и перережет всю российскую интеллигенцию — цвет нации.

— И в этом будет историческая справедливость — сами того добивались! — Гарнич-Гарницкий вдруг встрепенулся: — Под анчоусы еще не выпивали.

— Какой конфуз! — засмеялся Бунин. — Никакого уважения достойным представителям морских рыбешек. — И вдруг серьезно-печальным тоном: — Газеты почти в каждом номере трубят: «Победоносным шагом двинемся войной на загнивающую Европу!» И никто не хочет думать, что «победоносная» война — это тысячи трупов, миллионы разбитых судеб.

Соколов с грустью покачал головой:

— Горький только недавно вернулся в Россию, но, трепеща от гнева, на каждом углу восклицает: «Если грядет война, то самым страшным проклятием станет русская победа! Дикая Россия навалится стомиллионным самодержавным брюхом на просвещенную Европу!»

— Алексей Максимович, как многие другие интеллигенты, забывает, что благодаря этому «проклятому самодержавию» живет припеваючи, — заметил Джунковский.

Соколов охотно согласился:

— Да, у Горького маниакальная страсть воспевать воров и убийц. Его герой — бездомный босяк. А сам Алексей Максимович раскатывает по лучшим курортам мира, купил дворец в Сорренто, где привечает большевистскую верхушку.

— Зато этого Горького российская интеллигенция только что на руках не таскает, превозносит выше небес, — заметил Бунин. — Он, безусловно, очень талантлив, но талант его какой-то изломанный…

К столу подошел Куприн. Он обнял сзади за плечи Соколова, пробормотал:

— Граф, ты красив и знаменит, а меня дамы любят больше!

— Поздравляем! — рассмеялся Соколов. — И кто очередная жертва твоих чар?

— Имя назвать не могу, это нескромно. Лишь откроюсь, что это знаменитая графиня, юная красавица!

— И она уже лобызала тебя?

Куприн уклончиво отвечал:

— Мы не торопимся к вершине амуровых страстей. Пока графиня приказала накрыть для нас роскошный стол.

— Счастливец!

Куприн поцеловал в щеку Соколова, с чувством воскликнул:

— Я тебя люблю! — И уже обращаясь ко всем: — А жизнь сыщику я спас, это точно. Я отговорил его лететь с Чеховским… — и, малость пошатываясь, отправился восвояси.

Шаляпин с некоторым изумлением и восторгом проговорил:

— Вот настоящий русский человек: и талантлив, и бесшабашен. Ведь сколько раз он летал с Уточкиным!

Соколов взглянул на Джунковского:

— Владимир Федорович, а вы ведь тоже летали с Уточкиным. И как там, в небе?

Джунковский сделал руками движение, обозначавшее: этого не понять, это самому испытать надо! Но вслух произнес:

— Во второй половине апреля десятого года в Московском техническом училище открылась выставка по воздухоплаванию. Интерес у нас к воздухоплаванию, сами знаете, громадный. Одновременно с выставкой на скаковом поле Ходынки устраивали пробные полеты бипланов. Публики ходило много, а тут вся Москва собралась: «Ура, сам Уточкин летит!»

Признаюсь, мне давно хотелось в небе побывать. Я прикатил на Ходынку и к Уточкину:

— Сережа, жажду с тобой в небо подняться!

Тот в ответ самым обыденным тоном, словно в трактир к Егорову собрались на блины:

— М-милос-сти п-прошу! 3-забир-райтесь сюда. Т-только крепче держитесь.

Биплан Уточкина был системы «Фарман». Весил он тридцать пудов, наибольшая скорость — чуть меньше ста верст. Передовая техника! И вот на глазах тысяч людей ваш губернатор полез на биплан. Восторг оглушительный и всеобщий! Я себя чувствую героем. Что тебе граф Суворов, овладевающий Измаилом! Но уже через минуту иллюзии развеялись: не герой я, а несчастная жертва.

Сотрапезники слушали, боясь дыхнуть, а Шаляпин прямо-таки впился взглядом в рассказчика.

— Уточкин сидит впереди, а мое сиденье оказалось сзади и выше. Взглянул — а там крошечное велосипедное седло. Упора никакого, ноги можно поставить лишь на тонюсенькие поперечные жердочки. С ужасом думаю: «А за что руками держаться?» Оказывается, за такие же ненадежные жердочки. Куриный насест в деревне видели? Так вот он по сравнению с этими жердочками могучая стальная балка. Размышляю: «А что, если на высоте, где мощный встречный ветер, жердочки моего веса не выдержат, в прах развалятся? Что делать, Господи? Может, отказаться от этой глупой затеи?» Нет, думаю, срама такого не переживу. Лучше погибну героической смертью.

Уточкин орет, заикается:

— Ф-фуражку с-сымите! В м-мотор попадет, тогда…

Не договорил он, а мне и так понятно. Заревел за моей спиной мотор, зачихал, сиреневый вонючий дым стелится, а аэроплан затрясся, как умирающий в агонии. И двинулся, двинулся…