Курт Ауст - Судный день
– Я и не знал, дорогой мой учитель, что вы родом из маленького хутора в Норвегии! Ну-ка, господин Хорттен, расскажите поподробнее!
Что ж, возможно, он прав. За многие годы, проведенные в услужении в княжеском дворце, о чем только я не рассказывал, а вот моя собственная жизнь никогда не казалась мне особо поучительной.
Хотя…
Я смотрю на князя, вижу, что ему не терпится послушать мою историю, и вдруг сознаю: князю, этому повзрослевшему мальчишке, моему господину и ученику, повелевающему тысячами своих подданных вовсе не маленького немецкого княжества, никогда не выпадала возможность, подобная той, которая, как я сегодня понял, однажды появилась у меня. Еще до рождения князя судьба его уже была предопределена – будущее, семья, поступки и, конечно, родители – все это было предрешено заранее.
Желая дать глазам покой, я отворачиваюсь от пляшущего огонька восковой свечи.
– Рассказ получится коротким. Я родился на хуторе Хорттен, где жил до восемнадцати лет и где моя мать была в услужении. В моих воспоминаниях мать – костлявая женщина с впалой грудью, которая брала меня на руки лишь изредка. Помню, ее тотчас же начинал душить кашель, и она сразу ставила меня на пол. Больше я почти ничего о ней не помню. Когда хозяин хутора снисходил до разговора о моей матери, то величал ее не иначе как потаскухой или гулящей девкой. Я никогда не возражал ему. Да и что я мог сказать? Мать умерла, когда мне было пять с половиной. Имя моего отца осталось неизвестным – по слухам, это мог быть кто угодно: от Сигварта из Брома до арендатора с хутора Фалкенстеен. Но ни один из них не сознавался, поэтому и меня это не очень занимало, хотя, должен признаться, я подозревал и самого хозяина. Пусть он и скверно говорил о матери, но из дома не выгнал, даже после того как та принесла меня в подоле, а когда мать умерла, позаботился и обо мне. Конечно, свой кусок хлеба я отрабатывал – работать начал с шести лет, а может, и раньше, но, строго говоря, никаких обязательств передо мной у хозяина не было – разве что моральные, но на хуторах такие обязательства невысоко ценятся… – Я умолк, погрузившись в воспоминания и бездумно глядя на сваленные в темном углу книги.
Вскоре князь Реджинальд нетерпеливо заерзал, и я понял, что мой рассказ его не особенно впечатлил. В истории моего рождения нет ничего необычного, и, насколько мне известно, у князя тоже полно незаконнорожденных детей – как в самом княжестве, так и за его пределами. И я продолжал рассказывать.
– В тот день, когда меня ждал корабль, идущий в Данию, я добрался до Тонсберга и пришел к купцу Грегерсену, чтобы мое имя внесли в список пассажиров. Странно, но вопроса, что задали мне в тот день, прежде я еще никогда не слышал. Подойдя к писцу, я сказал, что зовут меня Петтер, а он спросил: “Петтер – а дальше?” Я недоуменно посмотрел на него: “Дальше?” А потом вдруг понял, что ему нужна моя фамилия, то есть имя моего отца. Моим ответом стало молчание. Может, я – сын Сигварта, то есть Сигвартсон? Или Кнутсон, потому что арендатора хутора Фалкенстеен звали Кнут? И тягостную пустоту в голове озарила вдруг догадка: ведь я сам могу выбрать отца – а значит, и фамилию! Клерк не сводил с меня сердитого взгляда, а я смотрел на бухту, где несколько буксиров медленно тянули большой галиот, и вспоминал тех, чьи имена мне бы хотелось пронести с собой через всю жизнь, и тех, о ком хотелось забыть. Меня переполняло удивительное чувство – мне предоставлен выбор, впервые в жизни я мог принять по-настоящему важное решение! Вам, дорогой князь Реджинальд, может показаться, что подобная возможность у меня и прежде появлялась – например, когда Томас пригласил меня в Копенгаген, но нет – в тот раз отказался бы лишь полный идиот, поэтому ни о каком выборе и речи не было. Свое согласие я будто дал задолго до того, как Томас мне это предложил. За моей спиной послышались нетерпеливые окрики, а клерк раздраженно взмахнул пером – с выбором мне нужно было поторопиться. И внезапно я придумал. Хорттен. Хутор Хорттен взрастил меня, стал моей колыбелью и был для меня настоящей семьей, более чем кто-либо из людей. Когда я перееду в Данию, то сильнее всего стану тосковать именно по хутору, по морю возле него, величественным каштанам, покосившимся домикам, лесным зарослям возле Брома, где я прятался в тяжелые минуты, животным, морскому берегу… “Хорттен. Петтер Хорттен!” – заявил я, выпрямляясь. Не моргнув глазом, клерк записал мои имя и фамилию – он так и не осознал всей важности этого события.
Я рассмеялся и посмотрел на князя. Тот сидел, прислонившись к изножью кровати и подперев голову рукой. Рот приоткрыт, зато глаза закрыты. Он спал.
Какая уж тут тактичность…
ПЯТНИЦА, 29 ДЕКАБРЯ
ГОД ГОСПОДЕНЬ 1699
Глава 4
– Петтер! – позвал меня кто-то издалека, кто-то такой далекий, что поначалу я решил не обращать внимания. – Петтер, просыпайся! – не унимался голос, а потом меня вдруг начали трясти за плечо.
– Отвяжись… – пробормотал я, отворачиваясь от надоедливого голоса.
– Петтер, да проснись же ты! – Я почувствовал, как кто-то похлопывает меня по щекам, и внезапно узнал голос Томаса.
Неимоверным усилием я попытался стряхнуть тяжелую пелену усталости.
– Ч-что т-такое?.. – Язык никак не желал меня слушаться.
– Придется осмотреть тело графа без хозяйского разрешения, – прошептал Томас, зажигая свечу. Затем он подошел к двери и зажег еще один фонарь. – Надеюсь, твои старые таланты по-прежнему при тебе.
Я не понял, о чем он толкует, а раздумывать мне было неохота, поэтому, поднявшись с кушетки, я постарался побыстрее собраться – насколько это может тот, кто едва успел глаза сомкнуть.
Ступеньки поскрипывали под нашими ногами, но, как сказал Томас, когда мы вышли на улицу, не так сильно, чтобы перебудить спящих честным трудовым сном обитателей дома. Ветер стих, а воздух был чистым и морозным. На небе высыпали звезды, а круглая луна, почти добравшаяся до своей последней четверти, зажгла на снегу тысячи хрустальных огней. Неподалеку виднелся сарай для повозок, а за ним, справа от нас, я разглядел очертания другого строения – может, дома, а может, мастерской.
Заметив большой висячий замок, я внезапно понял, о чем говорил Томас, когда упомянул о моих “старых талантах”. Он хотел, чтобы я открыл замок.
Томас протянул мне железную скобу и щипцы, и я взялся за дело. Томас держал фонарь поближе к замку, но провозился я долго: пальцы постоянно примерзали к железу, я содрал кожу и уже не мог понять, правильно ли действую. Но замок вдруг поддался, и мы очутились в сарае.
Повесив фонарь возле телеги, на которой лежал граф, Томас приоткрыл фонарную крышку, чтобы получше осветить покойного, и, отбросив мешки из-под муки, принялся осматривать тело. Сперва он оглядел голову графа и ощупал его высокородный затылок, а затем осмотрел лицо, в особенности темно-синюю отметину на правой щеке. Профессор пояснил, что отметина могла появиться от сильного удара, нанесенного незадолго до смерти, – в этом он почти уверен. На лбу графа обнаружилась еще одна отметина того же цвета.
– Похоже, графской голове нелегко пришлось, – проговорил Томас, взглянув на меня поверх очков.
Затем он долго рассматривал крошечное красное пятнышко под подбородком графа и попросил меня поближе поднести фонарь, чтобы лучше увидеть сам подбородок и шею.
После этого мне пришлось помочь профессору освободить закоченевшее тело покойного от одежды. Мы пытались стащить с графа жилет и камзол, и когда переворачивали тело, то плечо покойника громко хрустнуло. У меня потемнело в глазах и, стараясь сдержать тошноту, я отступил назад. Томас поднес камзол поближе к свету и пристально вгляделся в ткань. Довольно усмехнувшись, он схватил жилетку покойного. Видимо, его догадка подтвердилась, потому что он отложил в сторону одежду и склонился над телом.
– Петтер, подойди-ка сюда. – Томас расшнуровал нательную рубаху графа до середины и указал мне: – Смотри!
Приблизившись, я увидел справа от соска красное пятнышко величиной с булавочную головку.
– Пятнышко совсем крохотное, почти незаметное. Интересно, откуда оно взялось? – проговорил Томас. – Осмотрев камзол, я обнаружил на груди маленькое отверстие – такое же отверстие имеется и на жилетке, причем они совпадают. Значит, графа укололи в грудь чем-то острым. Видишь, в рубашке тоже есть дырочка.
– А вдруг это какая-то старая ранка, которая просто не успела до конца зажить?
– Может, и так, – Томас слегка ковырнул ранку ногтем и, отодрав кусочек красноватой кожи, поднес его к глазам, но свет оказался слишком тусклым, поэтому рассмотреть ничего толком не удавалось, – но я в этом сомневаюсь. Если бы мне позволили провести вскрытие тела, тогда я бы узнал наверняка… – И он продолжил скрупулёзно осматривать покойника.
Особенно его заинтересовали подошвы башмаков. Томас достал веревочку и, измерив длину подошвы от носка до пятки, завязал два узелка. Потом он обыскал карманы умершего, но обнаружил лишь пару шиллингов в жилетном кармашке.
