Курт Ауст - Судный день
– Чего ж тут непонятного? Старый граф насмерть замерз – это и ребенку ясно. И, по-моему, вам лучше не тревожить усопшего. – Трактирщик говорил по-датски, немного пришепетывая, а когда сердился, то шепелявил еще сильнее.
– Но почему вы так уверены, что он умер от переохлаждения? Откуда нашему доброму хозяину это известно? – поинтересовался Томас.
На бледных щеках трактирщика проступили алые пятна, а глаза превратились в узенькие щелочки. Поджав губы, он ответил:
– Возможно, вы ученый господин, любезнейший доктор, и привыкли делать с усопшими все, что вам заблагорассудится. Но в этом доме мне решать, и я подобного не допущу. Я нахожу такие поступки в высшей степени непристойными. Нет никаких сомнений, что граф поскользнулся, ударился, потерял сознание и насмерть закоченел. Доброй ночи, господин доктор. – И, резко кивнув, трактирщик прикрыл за собой дверь. Я услышал, как он затопал вниз по лестнице, а немного погодя хлопнул дверью в хозяйские комнаты.
Изумленно посмотрев на дверь, Томас собрался с мыслями и взглянул на меня.
– Любопытно, – решил он.
Усевшись на кушетку, я стащил сапоги для верховой езды, которые не снимал целый день. Пальцы на ногах у меня совсем онемели, а комнату наполнил резкий отвратительный запах.
– Да мы же задохнемся! Обуйся немедленно! – приказал Томас, открывая сумку с книгами. Он всегда возил с собой множество самых любимых книг. Вот и сейчас, по очереди выкладывая их на стол, он бормотал себе под нос названия:
– Николаус Стено, “De solido intra solidum naturaliter contento[2]… Нет, не то… А вот эта, возможно, позже и пригодится… “Prooemium demonstrationum anatomicamm”[3]. Августин, “De doctrina christiania[4], нет, не пойдет. Ага, вот она! “Regulae ad directionem ingenii”[5]. – Профессор любовно оглядел книгу и принялся перелистывать страницы, пояснив: – Ее написал Рене Декарт – французский ученый, много лет живший в Голландии, которого эти несносные шведы… – в голосе профессора зазвучала злоба, и я удивленно поднял взгляд, – естественно, убили. Высосали из его тела всю его мудрость, а взамен не дали ему даже теплого угла, так что умер он от воспаления легких. – Пытаясь успокоиться, Томас углубился в чтение. Я и прежде замечал, что шведов профессор не жалует. Возможно, виной этой ненависти стали войны, разгоревшиеся за последние десятилетия, и Томас был далеко не единственным датчанином, кого раздражало одно упоминание о шведах.
В дверь постучали.
– Войдите! – крикнул Томас, и на пороге появилась Мария. Заменив убогую сальную свечку толстой белой свечой, она выскользнула из комнаты, не глядя на нас и не проронив ни слова.
– Итак, рассказывай, что ты видел, – сказал вдруг профессор, когда девушка удалилась.
– Что-что? – переспросил я.
– Я просил тебя осмотреть ноги священника и плотника. Так что ты увидел?
Я задумался.
– На священнике были башмаки… Черные. А на другом… Кстати, почему вы решили, что он плотник?.. Ну, он был обут в сапоги… Из такой грубой кожи… – Я вопросительно посмотрел на Томаса, но тот лишь наградил меня сердитым взглядом.
– А что еще?
– Еще?..
– Именно! – Профессор был неумолим.
Я вздохнул и прикрыл глаза, пытаясь сосредоточиться.
– Кажется, на обоих были голубые носки. Но я не уверен – там темно было, – оправдывался я. Выслушав, профессор не проронил ни звука, поэтому я продолжил: – Обувь – и ботинки, и сапоги – довольно старая, поношенная. А у плотника с сапог натекла лужа. Помню, я еще подумал, что сапоги у него наверняка насквозь промокли.
– А у священника?
– Но на нем же были ботинки. В такой снег…
– Я не об этом. С его обуви натекла лужа?
Я задумался. И ответил, что нет. Может, несколько капель, но не больше.
– Хорошо! – И Томас довольно вздохнул.
В то время профессор во многом оставался для меня тайной, и порой, когда он начинал изъясняться загадками, мне никак не удавалось понять, говорит ли он о перемещении звезд по небу или же о любимой болонке госпожи профессорши. Но в этот раз я понимал еще меньше, чем обычно, поэтому решил набраться терпения и дождаться, когда все разъяснится само собой.
Погруженный в собственные размышления, Томас Буберг смотрел в окно, в кромешную тьму, и теребил пуговицу на жилете, как часто делал, о чем-то про себя рассуждая. От такого обращения верхняя пуговица часто отрывалась, и мне приходилось ее пришивать.
– Что именно убило графа, мне неясно, – промолвил наконец профессор, – может статься, наш обидчивый хозяин прав и граф умер от переохлаждения. Но тогда почему он так долго пролежал в снегу? Зачем дожидаться, пока до смерти не закоченеешь?
– Возможно, он ударился головой и потерял сознание? – предположил я.
– Вполне возможно. Именно поэтому мне хочется осмотреть тело – может, на затылке у него есть шишка или рана. И еще отметина на щеке – возможно, его ударили? И не от этого ли наш граф потерял сознание?
– Тогда потребуйте, чтобы вам разрешили осмотреть покойного.
– Пойми, я же не врач, хотя трактирщик думает иначе. Но я лучше разбираюсь в анатомии и строении внутренних органов, чем те шарлатаны, что довели старого короля до смерти. – И Томас сердито фыркнул.
Мне было известно, что осенью он вел горячий спор с двумя докторами, пытавшимися излечить короля Кристиана V от его последней болезни. Томас полагал, что такие методы врачевания, как кровопускание, пиявки и рвотное, совершенно устарели. Как-то профессор, злобно усмехнувшись, упомянул про девиз одного из этих врачей: “Certe aeger mortuus est, atqui tarnen febris eum reliqm”, который я, приложив немалые усилия, перевел так: “Истина в том, что он умер, но зато и от лихорадки навсегда избавился”.
В этом споре Томас ссылался на результаты новых исследований, проведенных в различных европейских университетах, и на работы Нильса Стенсена, отвергнутого Копенгагенским университетом и вынужденного работать за границей. Исследования эти доказали, что сердце есть мышца, перекачивающая по телу кровь, а вовсе не “сгусток жизненного тепла”, как полагали древние греки и многие их последователи. Томас утверждал, что лечить больного кровопусканием – все равно что спустить на корабле парус. Такому кораблю ветер не поможет, а сердце больного будет в этом случае перекачивать кровь безо всякой пользы для тела.
Томас Буберг был профессором философии, однако читал лекции по самым разным дисциплинам – от астрономии до медицины. Подобно другим ученым, он долгие годы занимался научными изысканиями в различных зарубежных университетах. Казалось, любопытство его беспредельно – он постоянно расширял свои познания, общаясь с коллегами, знакомился с новыми исследованиями, дополнял собственными идеями уже существующие. Его коньком была юриспруденция, и он мечтал когда-нибудь получить юридическую кафедру при Копенгагенском университете.
– Нет, поступим по-другому, – прервал он наконец долгое молчание и, к моему удивлению, добавил: – День выдался нелегкий, так что ляжем спать. Завтра нам рано вставать.
Я не имел ничего против подобной идеи и, опасаясь, что Томас передумает, наспех почистил зубы и улегся на кушетку. Однако последние слова профессора немного смутили меня: неужели ему хочется, чтобы мы отправились в путь на рассвете? Вряд ли бушующая за окном буря за ночь уляжется…
Томас разделся и принялся расстилать постель, а я задумался о событиях минувшего вечера и вспомнил вдруг о тех двух, о коих позабыл упомянуть прежде.
– А еще трактирщик запер сарай на замок.
– Неужели?! – радостно воскликнул Томас и задул свечу. – По-моему, наш хозяин странновато себя ведет… Да… Мне он показался немного встревоженным.
– И еще… Когда мы понесли тело графа в сарай, то забыли на снегу парик. Я его забрал и спрятал в сумку.
– Вон оно что… – равнодушно пробормотал профессор, и вскоре с его постели послышалось тихое похрапывание.
Я же скрестил руки и произнес короткую молитву.
Не успел я поставить точку в моих сегодняшних воспоминаниях, как в каморку ко мне зашел князь Реджинальд – радостный, словно мальчишка, которого впервые взяли на охоту. Не замечая моего предостерегающего взгляда, он хватает исписанные листы и принимается за чтение. Вчитываясь, он расхаживает возле окна, за которым еще не угасло вечернее солнце, и громко комментирует написанное мною. Деланно вздохнув, я откладываю в сторону перо и со стуком прикрываю чернильницу крышкой. Тактичность никогда не входила в число княжеских добродетелей.
Он должен понимать, что читать ему следует, только когда я лягу спать, – иначе, если он станет постоянно прерывать меня самым несносным образом, ему до лета не узнать, чем закончится мой рассказ.
Хотя, возможно, большего он и не заслуживает…
Князь грузно опускается на мою кровать, так что та жалобно скрипит под весом его крупного тела, и, пристально глядя на меня из-под кустистых бровей, бесцеремонно заявляет:
