Евгений Сухов - Княжий удел
— Потерпи, мой родимый, потерпи! Время пройдет, легче будет. Оно все лечит, — утешала великая княгиня. — Был бы жив Витовт, не дал бы внука в обиду. Обернется твоя боль лихостью против злыдней! Поплачут они еще кровавыми слезами!
Василий понял, как ему не хватало матушкиного тепла, ласковых ее рук и нежного, будто журчанье ручья, голоса. Как давно это было. Деревянная колыбель, зацепленная за ржавый крюк в потолке, взволнованный голос матери, когда он в первый раз в жизни упал, рассек себе лоб. Кривая белая полоска на его лице напоминала, что и князья сотканы из плоти. Потом шрамов на его лице и теле становилось все больше: он падал с лошади, сражался на боевых мечах со своими сверстниками, а один раз стрела, пущенная дворовым отроком, порвала кафтан и острым жалом впилась в мякоть. В десять лет Василий сделался великим князем и с этой поры должен был в походах идти впереди своего воинства. Ран с той поры заметно прибавилось. А в память о последнем сражении и своем пленении у Василия остались пальцы-обрубки.
Василий рано стал великим князем. Он не успел наиграться игрушками, которые из пахучей липы резал ему дворовый берендеечник. Малолетний Василий любил возиться с ними подолгу, выставляя их в ряд. Среди них были воеводы и бояре, дворовая дружина и смерды. Стояли среди всех и золотоордынцы — с длинными узкими бородами, восседавшие на деревянных лошадках. Татары неизменно проигрывали в затеваемых Василием сражениях, однако не всегда так было в действительности. Василий благоговел перед игрушками так же трепетно, как его далекие предки боготворили своих языческих богов, выставляя их на вершины холмов и принося в жертву живую плоть. Видно, эта любовь к резным фигурам не умерла, а передалась ему от его предков, сумевших донести до потомка всю магическую силу деревянных болванчиков. Наверно, эта любовь к резным идолам и заставила взять Василия в Большую Орду любимую резную игрушку: бородатого дружинника с мечом и щитом. Воин нападал, делая шаг вперед: правая рука с мечом далеко выставлена, левая, в которой был щит, закрывала грудь. Полумаска скрывала лицо: видны только губы и подбородок, а бармица неровно спадала со шлема, прикрывая шею. Берендеечник был искусным мастером; даже складки одежды ратника, казалось, развевались при движении, а металлические пластины позвякивали. Василий просил тогда заступничества у этого дружинника, как когда-то его могучие предки-язычники выпрашивали победы у Перуна. Они ему приносили в жертву живое существо, а Василий обещал, что никогда не расстанется с ним, если великокняжеский престол перейдет к нему.
Свой талисман Василий потерял перед самым сражением с Улу-Мухаммедом. Вместе с отроками он объездил все поля, обещал парадную кольчугу с позолотой тому, кто сумеет разыскать деревянного воина. Но его так и не сыскали. Со смутным предчувствием беды он выехал навстречу всадникам Улу-Мухаммеда.
Кто знает, быть может, его поражение было расплатой за нерадивое обращение со своим идолом?
И сейчас под теплыми материнскими руками Василий вспоминал и потерянного болванчика, и позорное пленение казанским царем. Князь зарыдал. Пустые глазницы так и не наполнились слезами, но Василию стало легче. Он уткнулся лицом в бурнус, и боль со стоном уходила из наболевшей души.
— Да что же мы стоим-то, бояре, — бестолково затоптался у входа Иван Ушатый. — Пусть уж простятся, думаю, Дмитрий Юрьевич против не будет.
И бояре один за другим покинули темницу великого князя.
— Пойдем, мой голубь, пойдем, — шептала Софья Витовтовна. — Пойдем из этой темницы на свет Божий.
Василий Васильевич крепко сжимал матушкину руку. Так он поступал всегда в детстве, когда опасался, что мать уйдет навсегда, оставив его среди незнакомых людей: бояр и многочисленных мамок. Софья Витовтовна утешала его такими же словами, как и много лет назад:
— Я здесь, Василек, здесь. Я никуда не ухожу… Осторожней, здесь ступенька, подними ноженьку.
Василий робко шел вслед за матерью, теперь он не боялся, что разобьет лоб, как это случалось в далеком детстве, — рядом была хранительница и заступница.
Морозный воздух захватил дыхание, и Василий спрятал лицо в материнские одежды.
— Жжет, — признался Василий, — жжет, как огонь!
— Рана твоя слишком свежа, вот оттого и печет, — отвечала княгиня. — Времечко нужно, чтобы зажило. Ничего, Василек, потерпи, пройдет и эта беда.
— А что сейчас, солнышко или звезды? — спросил великий князь.
— Солнышко, Василек, солнышко.
Подошел боярин Ушатый, потоптался неловко и, оборотясь к великой княгине, промолвил:
— Софья Витовтовна, княжна великая, кони уже запряжены, тебя дожидаются. До Чухломы путь не близок, продрогнем все. И так я на себя грех взял, позволил тебе с Василием проститься. Прознает об этом Дмитрий Юрьевич, серчать будет.
Как ни крепки объятия матери с сыном, но и их приходится разжимать. Софья Витовтовна пригнула голову Василия и поцеловала прямо в кровоточащую рану.
— Теперь заживет быстро, — пообещала великая княгиня. — Идти мне надо, Василек, ничего, скоро встретимся.
Софья Витовтовна подобрала полы шубки, села в сани. Никто не поддержал великую княгиню под руки. Бояре, затаясь, смотрели на ту, которая была раньше великой княгиней.
Василий продолжал стоять, не решаясь сделать и шага. «Как же он дорогу сыщет? — горевала княгиня. — Один он теперь остался». Но кто-то из челяди подошел к опальному князю и, взяв его под руку, осторожно повел в горницу. Василий был без шапки, и злой февральский ветер трепал его волосы, лохматил их. Великокняжеские бармы сбились на сторону, кафтан задрался, и бордовые полы со следами крови трепетали на снегу.
— Ну что стоишь?! — яростно прикрикнула на возницу княгиня. — Сказано тебе, пошел.
Словно разгневался Господь на вражду меж братьев и послал на Московскую землю в эту годину большой мор. А ко всему худому не собрали и урожай, то, что осталось на полях, побил град, больше не сгибались под тяжестью зерен колосья, и сиротливо покачивались на ветру их сухие стебли.
Уже не хватало гробов, и умерших складывали в скудельницы, хоронили за оградой кладбища в наспех вырытых ямах. Хоронили без обычного отпевания, разве что оставшиеся в живых прочитают над почившими молитву и уходят с миром.
Мор расходился по Северной Руси, огромной костлявой ладонью накрывал города, и если заползал в дом, то не уходил до тех пор, пока не прибирал последнюю душу. Города опустели, села вымерли совсем, а дороги наполнились нищими и сиротами.
Поля заросли, непаханные, где и уродился хлеб, то некому было жать его, так и осыпалось перезревшее зерно в землю, чтобы на следующий год пробиться зеленым бесполезным ростком. Если и было кому раздолье, так это залетным стаям, которые черными тучами налетали на рожь и, отведав сытного зерна, тяжело поднимались в небо.
В неурожае и болезнях винили злые силы, и не было села, где бы не вспыхнул костер, на котором не сожгли бы ведьму, нагнавшую на односельчан недород и мор.
Вонючие кострища верстовыми столбами чернели на дорогах. Пройдет инок, плюнет на кострище и дальше спешит в благодатную обитель. Но было и по-другому: ведьм зарывали живыми вместе с их чадами, и долго тогда стоял стон и шевелилась земля над притоптанной могилой.
И что же за земля такая окаянная: если не братская междоусобица, так мор косит людей!
Прошка Пришелец пробирался в Москву тайком. На дорогах великий князь повелел выставить дозоры и воротить всякого, битого гнойными язвами, в свою волость. Но болезнь уже набрала силу и подступала к стольному граду. Это было видно по крестам на обочинах, кое-где кружило воронье — то незахороненные тела дожидались погребения.
В одном месте Прошка остановился: худой монах стаскивал трупы в яму. Были они уже истлевшие, испускали нестерпимый смрад, но монах, преодолев брезгливость, бережно клал на дно могилы усопших мучеников. Что-то в движениях монаха Прошке Пришельцу показалось знакомым. Он остановился, пытаясь разглядеть его, но монах, видно почувствовав на себе чужой взгляд, еще глубже натянул клобук на самые глаза.
— Иван?! Князь Можайский! — не сразу поверил своим глазам Прохор. — Неужто ты?!
— Ну я, — неохотно отвечал князь. — И что с того? Я тебя еще у дальнего поворота заприметил, но не прятаться же мне, как злыдню, в глухом лесу. Я делом занят! А вот ты что по дорогам шастаешь?
— Не шастал бы я, если бы не твой брат Дмитрий Шемяка! Чтобы гореть ему в геенне огненной! Василию глаза выколол, а меня в железо заковал. Неужто не ведаешь?
— Ведаю, — отвечал просто князь, бережно укладывая на груди почившего руки. Глаза мертвеца смотрели открыто и безмятежно, и, подумав, Иван достал гривны и заложил ими оба глаза. — Оттого и спрашиваю. Часть бояр Дмитрию Юрьевичу на верность крест целовали, а другая в Твери укрылась. А тебя так он обещал первого живота лишить.
