Далия Трускиновская - Государевы конюхи
Все это, хлюпая носами, поведали внучата Стеньке, причем он чувствовал — накипело!
— Стало быть, обидел вас дед, и вы его проучить собрались, — тут Стенька нашел-таки верный ход. — Вы хотели медвежью харю припрятать, а потом ему вернуть. Так ведь?
— Да-а… И он тоже сказал, что вернет!..
— И не вернул?
— Не вернул…
— А вы ему харю отдали, потому что на дворе ее спрятать было негде, старшие всюду бы нашли?
— Ага-а…
— А что он сказал?
— Он сказал… Егор, что он сказал?
— Сказал, что знает, будто у нас дед медвежью харю вырезал знатную, — отвечал Егорка. — И что харя ему на два денька всего нужна, а дед не дает и не дает! Так чтобы мы ее вынесли, а он нам за это…
— По прянику?
— Не-е! — возразил Егорка. — По алтыну! И чтобы мы сами купили, чего нам угодно!
— Так и сказал?
Стенька встал с корточек.
Вот дело понемногу и прояснилось.
Внучата с надеждой глядели на него снизу вверх.
— Дяденька Степан! Ты старшим не сказывай!
— Ни в жизнь! — Стенька для убедительности перекрестился. — Я даже вот что хочу сделать — найти того человека и харю у него отнять, чтобы вам вернуть. А то старшие на вас еще долго коситься будут.
— А ты можешь?!
— А то! Я, чай, где служу? В Земском приказе! Я как пойду к самому дьяку, так он и велит вашу медвежью харю сыскать! А человеку этому батогов пропишут, чтобы знал, как маленьких обманывать!
Отродясь у Стеньки не бывало таких восторженных слушателей!
— Только знать надобно, как тот человек выглядел, что у вас харю-то унес. Мы его сыщем и научим, что чужое возвращать полагается… — Тут Стенька подумал и неуверенно добавил: — А лучше и вовсе не брать…
Внучата призадумались.
— А как выглядел? — спросил самого себя Егорка. — Во что одет был, что ли?
Припоминали долго, и оказалось, что был нехороший человек в портах, в сапогах, в однорядке и в шапке. Цвета же припомнить так и не сумели.
— Однорядки из сукна шьют, — помогал, как умел, Стенька. — Сукно синее бывает, васильковое, скарлатного цвета… ну?..
Внучата только плечиками пожимали.
— А высок ли?
— Да с тебя, дядька Степан!
— Толстый? — уже как можно проще спрашивал Стенька.
— Не-е, не толстый!
— Как я?
— У него нос другой.
— Какой — другой?
— Не знаю…
Муку мученическую принял Стенька с внучатами, пока выяснил: человек, который сговорился с парнишками о харе и потом на самом рассвете за ней явился, росту был немалого, виду (как они уже потом поняли) — неприятного, и скорее худой, чем толстый.
— Вспомнил! — вдруг завопил Матюшка. — Рожа топором!
— Каким топором?
— Ты стрельца Иевку Татаринова знаешь? Вот у него такая рожа! Я слышал — бабы смеялись, говорили — рожа топором и…
Тут невинное дитя такое загнуло, что Стенька подумал — надо запомнить, чтобы повеселить приказных.
— Так, может, то он и был?
— Не-е! У Иевки борода рыжая, а у этого — темная.
Отбирание сказки закончилось просто — Стенька пошел поглядеть на стрельца. Отыскал он его дома — стрелец промышлял сапожным делом. Стенька осведомился о ценах и ушел, запечатлев в памяти узкое, с резкими чертами, лицо. Как умел, мысленно перекрасил бороду…
Поглядев на солнце, он прикинул, скоро ли вечер. Время обычно определяли по церковному звону и по прохождению солнышком всяких приметных мест. Получилось, что еще можно забежать к отцу Кондрату, правда — ненадолго.
Восторга Стенькино явление не вызвало. Священник как раз готовился к произнесению проповеди и разложил на столе раскрытые книги.
— Явился? — хмуро спросил батюшка Кондрат. — Не лень же тебе! Охота пуще неволи!
— Я, батюшка, по иному делу, — сказал Стенька, крестясь на образа.
После чего сел с края стола, там, где нарочно для его чистописательных занятий был обычно отогнут край скатерти и имелось все необходимое — чернильница, два пера, книжка, с которой списывать, и лист бумаги.
— Какое ж дело?
— Сказку у тебя отобрать хочу.
Стенька изготовился писать, но отец Кондрат помотал крупной головой.
— Никаких тебе сказок. Ничего не знаю и не ведаю.
— Да дело-то несложное! Ты, батюшка, Савватея Моркова помнишь?
— Которого на днях отпевали?
— Его самого!
— Как не помнить!
— Тот Савватей ведь из дому только к тебе в храм ходил, и сразу же — назад?
— Его от старости уже ноги плохо держали.
— А скажи, батюшка, ты ведь всех старцев знаешь, какие к тебе исповедоваться и причащаться ходят?
— Как не знать! Да на кой тебе, чадо, эти старые сморчки сдались?
— Хочу докопаться, с кем тот покойный Савватей дружбу водил. Они же, старики, после обедни на паперти сидят, разговаривают.
— А что такое?
Стенька подумал, подумал — да и рассказал отцу Кондрату про уворованную харю.
— Стало быть, хочешь знать, кто с ним срядился ту харю резать…
— Тут, батюшка, одно из двух — либо тот человек с ним в самой церкви или возле нее встречался, либо у них посредник был, кто-то из давних Савватеевых приятелей.
— Да, коли в семье ничего не знают, значит, искать нужно вокруг храма…
Отец Кондрат вздохнул, словно бы от безнадежности, а потом хмыкнул — словно бы мысль родилась!
— Тебе, Степа, с Кузьмой потолковать надо. Он не так чтобы стар и с тем Савватеем большой дружбы не водил, однако поболее моего видит…
Кузьма был человеком в храме самым необходимым. Когда покойный государь вздумал Польшу воевать, то Кузьма побывал с воеводами Артемием Измайловым и Михаилом Шеиным под Смоленском и даже в крепости Белой, откуда в сто сорок втором году прибыл лежа в телеге, с оторванной пушечным ядром ногой. Ему бы полагалось с таким увечьем уйти в обитель, и, вздумай он это, подай он челобитную, что денег на вклад не имеет, сам государь пожертвовал бы сколько нужно. Однако Кузьма решил, что как раз теперь ему самое время жениться на какой-нибудь вдовушке — вдовы на Москве не переводились… И точно — женился! Да только жизни с той Марфой не получилось — рожать не рожала, а лишь смотрела, где бы нагрешить. В конце концов Кузьма прибился к церкви. Жену из дому гнать не стал, и правильно сделал — сама ушла. А он наловчился мастерить преизрядные свечи, большие и малые, маканые и катаные, даже отливать обетные — пудовые, а также звонить в колокола так, что сердце радовалось. Мог и читать по покойнику, если заплатят.
Вот и вышло, что целыми днями Кузьма жил то в церкви, то возле.
Стенька отыскал его между церковью и колокольней, у алтарной стены. Там в небольшом оконце висел сигнальный колокол под названием ясак. Во время службы в нужный миг дьячок дергал за веревку, ясак испускал негромкий звон, и по тому звону уж начинал орудовать на колоколенке Кузьма.
— Бог в помощь! — сказал земский ярыжка звонарю.
— И тебе! — отозвался тот, занятый делом — навязыванием новой веревки.
— Подсобить?
— Да уж управился.
Звонарь одевался на иноческий лад — в какой-то старый подрясник, на голове имел черную скуфеечку, и кабы не прислоненный к стенке костыль — ввек бы не догадаться, что одноног.
— Отец Кондрат благословил тебя расспросить.
— Коли так, то присядем.
Возле колокольни Кузьма врыл для самого себя в землю скамеечку. Там и расположились.
— Ты покойного Савватея Моркова хорошо знал?
— А как его не знать! Дедок был ведомый.
— И по дереву хорошо резал.
— Да, этим ремеслом владел.
— Он с кем-то сговорился одну вещицу вырезать, как раз закончил — да и помер. Вещица же осталась, никто за ней не идет. Невестка говорит — не иначе, как в церкви с тем человеком встречался, потому что домой к ним никто чужой не хаживал. Так, может, ты тут чужого приметил? Это могло быть перед Благовещеньем.
— Чужого бы приметил. Ты же знаешь — всякий в храм своего прихода норовит. А вот был один человек, не так чтобы чужой, да и не совсем наш. Ты Ерофея Жеравкина знаешь?
— Тот, что через улицу от меня живет, что ли?
— Ну, это уж тебе виднее. Он младшую дочку отдал — за кого, не скажу, а слыхал, что тот человек у какого-то боярина ключником… И бывало, что зять вместе с ним в церковь приходил и обедню стоял, подружился он с зятем. Сдается, что и старого Савватеюшку я вместе с ними двумя видывал.
— Сделай божескую милость, разузнай, как того зятя звать и где служит! — попросил Стенька. — А я уж в долгу не останусь!
И, простившись, поспешил в Земский приказ — выслушивать от Деревнина нагоняй и рассказывать заранее сочиненное вранье.
Уж каким чудом он на сей раз батогов избежал — этого и сам понять не мог. Разбирались в провале облавы шумно — кое-кто и по уху схлопотал.
Стенька мог бы сказать, что скоморохам помогли уйти два конюха, да ведь это еще доказать нужно! А про его горячую любовь к конюхам с Аргамачьих конюшен Деревнин знал…
