Далия Трускиновская - Государевы конюхи
— А хочешь? — спросила. — Ему-то по пути, он с одной нашей девкой живет.
Данилка несколько помолчал. Хотеть-то он хотел, до такой степени, что весь горел и известное место горячим свинцом налилось. Но полагаться лишь на девичий смех тоже не мог…
— Идешь, Данила? — окликнул, уже отойдя и обернувшись, Семейка.
— А ты? — заступив Федосьице дорогу, прошептал Данилка.
— А коли скажу — нет?
Она шутила, лукавила, проказничала, прекрасно зная, что парню — невтерпеж. Но другого Федосьица еще не знала — что этот самый Данилка имеет в себе гордости, может, поболее, чем вся боярская Дума.
— А коли нет, неволить не стану! — отрубил он, куда и заиканье пропало!
И шагнул в сторону — ступай, мол, девка, куда сама знаешь.
— Экий ты! — Она склонила голову набок и вдруг показала кончик языка.
— Да уж какой есть!
Федосьица поступила с известной бабьей и девичьей последовательностью — едва навеки парня не оттолкнув, сама подошла и прижалась.
— Да Господь с тобой Данилушка! И чего это ты такой ершистый?
— Так идем, что ли? — обняв ее не своими-какими-то, деревянными руками, боясь сжать пальцы на девичьем теле, спросил Данилка.
— Да идем же, идем! Я тебя огородами проведу! Пусти!
Семейка развернулся и обнаружил такое зрелище. Данилка с Федосьицей стояли в обнимку, а Третьяк с Филаткой весело на них таращились.
— Ступай себе с Богом, Семен, прости, все еще не знаю, как по отчеству! — сказал Третьяк. — Федосьица девка разумная, в нужное время и в нужном месте твой парень будет! Все равно раньше беседы с кладознатцем мы ничего предпринять не сможем.
Семейка пожал плечами и развел руками — что, мол, с молодцом поделаешь? Пришла ему, знать, пора… Повернулся — да и ушел окончательно.
— Пройдемся-ка мы, брат Филатище, — Третьяк обнял юного скомороха за плечи. — По вечерней-то прохладце! Я — к своей дуре, ты — к своей.
— Ишь, Федосьица-то! — заметил Филатка. — Так в него и вцепилась!
— Нужна тебе больно Федосьица! Сейчас-то она еще в соку, хороша, а годика через два будет с кабацкой теребенью на драной рогожке валяться, — отвечал Третьяк. — Эх, была бы ватага как ватага — с собой бы девку взяли! Плясица-то она знатная. А теперь-то? Горе, а не ватага…
— Вот еще и с Томилой полаялись…
— Это не беда. Настасьица узнает — живо Томиле укорот сделает. Парень-то, Данила-то — слышал, что Федосьица шепнула? — он Настасье кум!
— И знал же, с кем покумиться!
— Ничего он не знал, а так Бог велел, — объяснил Третьяк.
Тем временем куманек Настасьи-гудошницы спешил следом за своей новоявленной зазнобой на Неглинку, и все огородами, огородами, потому что кое-где уже опустили поперек улиц решетки. Наконец добежали.
— Где ты, девка, пропадаешь? — напустилась на гулену совсем старенькая бабушка. — Мы так не сряжались! Меня дома свои внуки ждут!
— Да ладно тебе, Матрена Лукинишна! На том свете зачтется! — Федосьица обняла бабушку, приласкалась к ней и получила тумака, но не злобно, а в назидание.
— На том свете — это еще когда, а ты как расплатишься?
— Не вышло сегодня заработать, Матрена Лукинишна, — Федосьица заглянула в колыбель к спящему сынку. — Смотри, смотри — во сне улыбается… С ангелом его душенька беседует…
— Матери родной не дождался, без нее и уснул. Гляжу, ты не одна?
— Да вот — приманила сокола! — шепнула девка бабушке на ухо.
— Да я знаю этого сокола! Это Феденькин крестный! Грех, девка. Он же тебе как родня.
— А и замолю.
Если бы Данилка слышал, что его назвали соколом, что ради него и грех на душу взять готовы, возгордился бы еще больше. Коли получилось бы, потому что и сейчас его гордыня утратила все пределы. Девка сама с собой позвала! Еще немного — уйдет бабушка Матрена Лукинишна и превеликая радость свершится!
Пока девка с бабкой шептались, он стоял, приосанившись и впрямь вообразив себя ясным соколом. Потом, когда бабка, перекрестив Федосьицу, убралась и дверь за ней закрылась, он мигом оказался рядом с зазнобой.
— Да ты погоди, парень, погоди, — чуть отодвинувшись, сказала Федосьица. — Нельзя так — грех!
— Грех? — удивился Данилка неожиданному в устах зазорной девки слову.
— А то! Образа нужно завесить, чтобы они на это дело не глядели, нательные кресты обоим снять, тогда — можно!
— Тогда, выходит, не грех? — уточнил парень.
Несмотря на возбуждение, ему сделалось смешно.
— Тогда вроде бы не так грешно выходит…
И Федосьица улыбнулась. Улыбка у нее была такая, словно девка для поцелуя губы подставляла. Данилка и облапил, и впился в эти розовые губы, и тут же оттолкнул Федосьицу…
— Ты чего это? — удивилась она.
— А ты чего?.. — Он даже не мог объяснить словами ее проступок, но она догадалась.
— Ты же не дитя малое, чтобы тебя закрытым ртом целовать! Есть простое лобзание — это поцелуй, так даже монах мать или сестру поцеловать может. А есть татарское лобзание — вот оно самое соблазнительное! Ты, видать, такого еще не пробовал.
Данилка в огрехах признаваться не любил. А в его-то годы мужская неопытность — еще какой огрех.
— Я по-всякому пробовал… — буркнул он, не вдаваясь в подробности.
Федосьица-умница сразу догадалась, с кем имеет дело. Посколько девичьим ремеслом она занималась уже года два, а до того была как-никак мужней женой, только некстати овдовела, то и знала она, что с мужиком не спорят. С мужиком ласково говорят, выслушивая все его глупости беспрекословно, иначе снимется и исчезнет, а ты сиди и голову ломай, где другого взять.
Не то чтобы Федосьица рассчитывала кормиться с Данилкиных доходов, вовсе нет! Она понимала, что ему и на себя-то не хватает. А просто хотелось ей провести с ним ночку, или две, или сколько выйдет, просто так! Без расчета! Парень чем-то полюбился ей с самого начала, когда Настасьица с Феклицей привели его к крестинному столу и сказали — вот тебе, подруженька, богоданный Феденькин крестный! Хотя красавцем Данилку никто бы не назвал, однако парень уродился статен, плечист, в поясе тонок, а с лица не воду пить. И когда дотлеет лучина в светце, какая разница — хорош с лица или нет?
Надолго вперед Федосьица не загадывала, ведь и она была молода, если по правде, то на три годочка всего постарше Данилки. Материнские хлопоты ее не состарили, по летнему времени она еще и похорошела, купец-сибиряк, упустивший санный путь, пожил с ней целых два месяца, а денег, уезжая, оставил еще на месяц. И беспокоиться в эту ночь о завтрашнем дне Федосьица решительно не желала.
* * *Сказать, что после стычки со скоморохами Стенька был всего-навсего в ярости, — значит назвать бешеную осеннюю бурю нежным летним ветерком. Хорошо хоть, наполовину та ярость ушла в отчаянный бег — с распихиванием прохожих и уворачиванием из-под конских морд. Такого позора с ним еще не случалось — чтобы стоять перед скоморохами обездвиженным да слушать ругань! И, главное, кто таков тот щенок безродный Данилка? Как он вообще на государевы конюшни угодил?!?
Бежать немедля к Деревнину, донести на щенка!
Но тот, другой, что приставлял к шее засапожник, не скоморох… Стенька узнал его — он конюх, и не простой стадный, а чином выше — уже стряпчий конюх! А конюхами не только ведь Конюшенный приказ — ими еще и Приказ тайных дел управляет. А в Приказе тайных дел сидит дьяк Дементий Башмаков, и сказывали, один раз он уже не выдал того щенка Данилку подьячему Разбойного приказа Илье Евтихееву. Ему, государеву любимцу, такое позволяется!
Связываться с Приказом тайных дел, имея за душой только злость на щенка, было нелепо…
Стало быть, нужно идти с доносом, имея на обоих конюхов такое обвинение, чтобы даже Башмаков от них отвернулся. Скоморохи-то что… Один лишь Стенька из всего Земского приказа и видел в лицо, кто помог скоморохам уйти. И тут его слово будет против слова того конюха с татарской рожей, и конюх-то отречется, и конюху-то поверят… и еще щенка тот конюх заодно спасет… Да и вся купеческая дворня, поди, отречется — мол, никаких конюхов и видом не видать, и слыхом не слыхать было!
Понемногу погасив свой бестолковый бег и сделав несколько шагов непонятно куда, Стенька встал в пень и задумался.
Он мучительно пытался увязать конюхов, и в особенности щенка Данилку, с делом о медвежьей харе…
Когда к носу подъезжает здоровенный кулак, а в шею упирается засапожник, — много чего любопытного понарасскажешь, в том числе и такого, о чем минуту назад знать не знал и ведать не ведал. Стеньке было безумно стыдно вспоминать, что такое он бурчал и выпаливал в ответ на расспросы. Однако не только ярость — недоумение тоже им владело. Вопросы-то были диковинные…
Простоял Стенька недолго — все сложилось, все на ниточку нанизалось. И стало ясно — скоморохи-то, со щенком вместе, все самое важное у него выпытали! И теперь они сами могут докопаться, какое отношение имеет медвежья харя к убийству! А он, кто с этого дела мог бы получить некоторый прибыток и повышение по службе, останется с носом.
