Джон Сэк - Заговор францисканцев
– Разве Клето Монти больше не сторожит ворота? – крикнула в ответ Амата.
– Не знаю такого, – отозвались со стены.
– Восемь лет как умер, госпожа, – вмешался другой голос. – Убит при нападении на замок.
– Я не знала, – прошептала она так тихо, что слышать могли только спутники.
Плечи ее на миг поникли, но девушка снова обратилась к страже в полный голос:
– Амата ди Буонконте и Джакопо дей Бенедетти да Тоди ищут гостеприимства дяди, графа Гвидо ди Капитанио!
– Самозванцы! – крикнули с ворот. – Амата ди Буонконте погибла при том же налете. А сиор Джакопо сошел с ума и покончил с собой после смерти своей благородной супруги.
При этих словах Джакопоне вскинул голову и прогремел:
– Поди приведи ее дядю, безмозглый дурень. Или ты ослеп, идиот, что принял нас за призраков?
Слезы вдруг подступили к глазам Орфео, смотревшего, как страж скрылся за парапетом. Хотелось смеяться, хотелось плакать – от радости и горя за Амату и ее кузена. Он поправил на голове шлем и опустил забрало, чтобы скрыть свои чувства от спутников.
Несколько минут прошло в молчании – обе стороны неподвижно ждали. Затем Орфео услышал за стеной шумную суматоху, пронзительные женские восклицания, и среди них – низкий мужской голос, выкрикивавший, кажется, приказы всем одновременно. Ворота внезапно распахнулись, и голос прокричал:
– Где она?
Амата соскользнула лошади и стояла, обняв ее рукой за шею.
– Меня здесь примут, дядя? – спросила она огромного медведя, вывалившегося из ворот ей навстречу.
Несколько длинных шагов – и он подхватывает ее на могучие руки. Лошадка отскочила в сторону, и Амата ткнулась носом в нечесаную седую бороду. Дядя наконец поставил ее на землю и ухватил за плечи, отстранив на вытянутую руку.
– Амата, милая девочка! Мы месяцами искали тебя повсюду, но ты словно сквозь землю провалилась. И никто из выживших не мог назвать разбойников.
– Меня много лет держали пленницей в коммуне Ассизи. Это долгая и не слишком веселая история. Но теперь я здесь и свободна.
Граф Гвидо взял ее за руки и покачал головой.
– А я оплакивал тебя так же, как родную мою Ванну. Мы ведь и ее потеряли через год примерно после тебя.
– Сиор Джакопо мне рассказал. Мне так жаль вас. Граф оглянулся, словно только теперь заметил караван.
Взгляд его перелетал от лица к лицу, и Орфео снова поднял забрало. Наконец рыжевато-карие глаза остановились на худом, пепельно-бледном лице кающегося.
– Сиор Джакопо? – ужаснулся граф. – Во что ты превратился!
– Это еще хорошо, – Джакопо умудрился выдавить усмешку. – Я повидал ад, но теперь вернулся оттуда.
– Самое время заколоть тучного тельца, – крикнул граф, обернувшись к стоявшей в воротах челяди. – Хозяин вернулся, готовьте пир!
Он перехватил поводья кобылки и, обхватив девушку свободной рукой, повлек ее в замок. Плечи ее вздрогнули, и Амата наконец расплакалась.
Орфео, спешившись, пошел за ними. До него долетали обрывки разговора.
– Я не была уверена...
– Ба! Бонифацио – жирная навозная лепешка. Мы все знали...
После каких-то ее слов граф Гвидо резко остановился и взглянул в заплаканное лицо девушки. Сказал очень отчетливо:
– Каждый день, когда он наказывал тебя, был для твоего отца пыткой. Он поступал, как считал необходимым, но это разбило ему сердце. Ты для него была драгоценнейшим в мире сокровищем, и он не знал, что делать, когда Бонифацио осквернил его алмаз. Это дядю своего он не мог простить.
Амата снова оперлась на его руку и спрятала лицо у него на плече. Взглянув поверх ее головы и заметив Орфео, граф поморщился и повелительно махнул рукой.
– Отведи лошадей в конюшню, парень. Нечего подслушивать хозяйские разговоры.
– Но... – начал было возражать Орфео.
Амата должна была объяснить, что он близкий друг, а не просто наемный охранник, но девушка даже головы не повернула. Теперь Орфео заметил, что повозку уже отвели в сторону и слуга провожает Джакопо в большой зал. Орфео взял поводья кобылки и отступил за повозку. Граф свистнул тоненькой светловолосой малышке лет семи или восьми на вид:
– Иди-ка сюда, Терезина. Вот дедушка тебя удивит!
Джакопоне вытянулся на широкой постели своего тестя, перед камином в большом зале крепости. От тепла и усталости после тряски в повозке его клонило в сон.
В этом самом зале они впервые встретились с Ванной. Кающийся прикрыл глаза, вспоминая, какой она была в тот день: в простом зеленом платье, в прикрывающей волосы мантилье. Она почти не поднимала на него глаз, стояла потупившись, пока он обращался к ее родителям, обсуждая условия брачного контракта. Скромная сельская девушка вовсе не походила на развязных дам, с которыми он встречался в Тоди. Ей недоставало светского лоска, и это, пожалуй, даже привлекало жениха: придется пообтесать ее, прежде чем представить обществу. Зато природная красота, должным образом поданная, в обрамлении драгоценностей, станет притягательным магнитом и опорой в его карьере. Купцы станут стекаться в его дом со всего города, ради одного только удовольствия поцеловать ее юную ручку, пусть даже слишком загорелую. Ванна non vanitas[61]. Он бы понял это, останься она в живых. Мог понять и тогда, если бы постиг истину, с которой она жила повседневно. Почему только гибельная случайность открыла ему глаза? Он натянул на голову тяжелую перину Гвидо, пропахшую потом старого немытого воина. Стал молиться: «Когда же, о Господи, ты отпустишь меня? Когда я смогу увидеть ее сияющую душу и молить о прощении?»
Вдруг он услышал какие-то шепотки. Голос, громче других, пробурчал:
– Иди же. Не укусит он тебя.
И явился херувим. Он осторожно приподнял перину, открыв лицо и грудь больного. Джакопо почувствовал, как крошечная холодная ручка коснулась его руки. Он открыл один глаз. Косой вечерний луч осветил кудрявую головку, тонкое плечо под белой туникой, золотой поясок. У детского лица были губы и подбородок той самой Ванны, о которой он только что мечтал, и кающийся всей душой приветствовал знамение.
– Значит, время пришло? – спросил он. – Ты явился, чтобы забрать меня?
Херувим, как птичка, запрыгнул на край кровати. Его серьезные глаза вглядывались в лицо кающегося. Тот пошевелил бровями, то морща, то разглаживая обтянувшую лоб кожу. Щекотка от упавшей на лоб пряди уверила его, что он живехонек.
– Дедушка Гвидо говорит, ты мой папа. Джакопоне повел глазами. Его тесть и Амата стояли в дверях.
– Тебе больно? – спросила девочка. – Дедушка говорит, ты много лет болел, потому и не мог ко мне прийти.
Джакопоне взял пальцами маленькую ручку.
– Скажи, как тебя зовут, детка.
– Тереза ди Джакопо. Все меня называют Терезина.
– Чудесное имя.
Он не выпускал ее руку, а мысли устремились назад сквозь дымку лет. Он снова увидел разбитое тело Ванны, перенесенное в их спальню, служанку, комкающую в руках передник, няньку, заливающуюся слезами и прижимающую к груди bambina. Он едва замечал ее присутствие в доме, так заботливо Ванна и нянька оберегали его от всякого беспокойства. Младенцу тогда было не больше двух месяцев.
Он разжал пальцы, но девочка не спешила убрать руку с его ладони.
– Последний раз, когда я тебя видел, ты была не больше моей руки, – проговорил он. – А теперь смотри какая большая.
Он повернулся к Гвидо, который тоже подошел к его кровати.
– Награди тебя Бог, тесть. Ты хорошо опекал ее.
– До сегодняшнего дня у меня никого, кроме нее, не было. Она для меня – словно дар небес, – смущенно проворчал медведь и сел рядом с девочкой. Кровать прогнулась под его тяжестью. Он погладил пальцами ее кудряшки. – Смотри, у тебя даже волосы такие же, как у него, – сказал он внучке, – хотя лицом ты похожа на мать.
– И слава Богу, – засмеялся Джакопоне.
– Твой смех малость заржавел, – покачал головой Гвидо. – У меня есть отличное вино для смазки.
Встав, граф Гвидо подхватил Терезу с кровати.
– Надо хорошо позаботиться о твоем папе и откормить его, чтобы он мог с тобой играть, – сказал он. – Теперь пусть отдохнет. У вас еще хватит времени познакомиться.
Злоба выедала печень Калисто ди Симоне. Его люди провалили дело: перстень братству не вернули, да еще выпустили молодого Бернардоне из города. Мало того, чирьи с шеи разошлись вниз по спине, так что он даже в кресле устроиться не мог.
Он лежал на животе поперек стола, и служанка прокалывала нарывы, прикладывая к ним припарки, чтобы вытянуть гной. Одна припарка оказалась слишком горячей: Калисто взвыл от боли и махнул кулаком, попав женщине в живот.
– Ты нарочно!
Задыхаясь от боли, служанка все же сумела пролепетать:
– Нет, синьор, клянусь вам. Жизнью клянусь, это не повторится.
Она, всхлипывая, поспешила к котлу с водой, зажимая одной рукой живот.
– Хочешь жить, смотри, чтоб не повторялось.
Высокий тощий мужчина вбежал в комнату и поклонился синьору. Грязь на сапогах, поножах и плаще говорила, что человек скакал во весь опор. Калисто скривил рот:
