Клод Изнер - Дракон из Трокадеро

Всемирная Выставка в самом разгаре, ее двери закроются в ноябре. Мы готовимся к банкету, в котором примут участие двадцать две тысячи мэров со всей Франции. Он, с позволения сказать, будет ферматой[130] этого изумительного праздника, несколько омраченного убийствами.

Давайте же попросим судьбу, чтобы до завершения этого апофеоза века она уберегла нас от своих дальнейших превратностей.

Примите, дорогая мадемуазель, самые искренние заверения в моем дружеском к вам расположении.

Виктор втихомолку вышел из квартиры, в которой глубоким сном спали Алиса, Таша и Кошка. Закурил сигарету, сделал глубокую затяжку, и гнетущий груз ночи, уже не первой, когда он не мог сомкнуть глаз, тут же отступил. Изгнать образ и заменить его другим, утопить в Темзе летевшую в него стрелу, раздавить под тяжестью лондонского Тауэра это острое древко с оперением, предназначенное его убить. Сможет ли он справиться с этим источником его бессонницы, выдержит ли до 14 октября, на которое намечен их отъезд? Виктор очень на это надеялся. Испытывая в душе облегчение от того, что в руке у него был конверт, ставший чем-то вроде талисмана, он подошел к фонарному столбу напротив входной двери дома 36-бис и еще раз пробежал глазами полученное накануне письмо.

Мой дорогой господин Легри,

точнее – дорогой Виктор!

Узнав из газет о развязке этого дела, я считаю необходимым довести до вас мою точку зрения, потому что уверен – вы до самого конца во мне сомневались. Я не работаю ради денег и больше не жажду богатства. Я предпочел бы стать Робин Гудом, если, конечно, такой человек когда-либо существовал в жизни, а не только в легенде. Вам не хуже меня известно, что выгода в этом мире стала самоцелью, по крайней мере для богачей, которым надо все больше и больше в ущерб большинству, с трудом сводящему концы с концами. Сегодня деньги стали идолом, ради которого все без исключения общественные системы попирают даже самые возвышенные идеалы человечества. У меня остается сокровище, за которое я буду бороться до последнего вздоха, это сокровище – возможность ответить отказом. Но я не настолько глуп, чтобы не позаботиться о спокойной старости и не уберечь себя от нищеты.

Я поселюсь вдали от этой клоаки. Желаю вам реализовать все надежды и чаяния до того, как весь этот строй погрузится в хаос.

Искренний друг ваш и вашего бесстрашного шурина,

P. S. Перья, из-за которых были совершены все эти убийства, теперь дрейфуют посреди Ла-Манша. Я оставил себе строго ограниченное количество для удовлетворения моих потребностей. Может, в один прекрасный день на песчаном берегу Нормандии вы найдете одно из них, выброшенное на отмель среди водорослей и ракушек?

Вы его поднимете, положите в карман и в дни, когда вас будет охватывать меланхолия, будете его поглаживать, вспоминая о тех захватывающих приключениях, которые мы с вами пережили вместе.

Или же подарите его восхитительной женщине, вашей жене, которую я очень хотел бы видеть моей собственной супругой.

Послесловие

«Существование, которое мы ведем, перестало быть жизнью. Фантазия и праздное времяпрепровождение во всех сферах пребывают в агонии. Но что вы хотите в эпоху автоматических баров, вокзальных буфетов, готового платья и продажной любви?» – спрашивает безвестный брюзгливый парижанин, цитируемый Робером Бюрнананом1.[131]

Надо признать, что появление в 1877–1900 годах велосипеда, кинематографа, автомобиля, метрополитена, ацетилена, телефона, дирижабля, электрического трамвая, фонографа, газовой лампы и других чудесных изобретений с лихвой удовлетворило аппетиты даже самых ненасытных.

На церемонии открытия улицы Реомюра президент муниципального совета Пьер Боден взволнованно воскликнул: «Мы можем быть уверены, что научные открытия неотделимы от демократии и что их объединенными усилиями рождается человечество более высокого порядка, основанное на философии разума и добра».

Но январь 1900 года подвергает это утверждение сомнениям! 6-го числа газеты всего мира возвестили, что страшный голод в Индии унес тысячи человеческих жизней.

В Южной Африке продолжается Вторая англо-бурская война, начавшаяся в октябре 1899 года, равно как и осада Мафекинга (13 октября 1899 – 17 мая 1900).

9 июня достигает своего апогея Боксерское восстание в Китае – этим термином на Западе назвали радикальное народное движение, состоявшее из крестьян, лодочников, грузчиков, ремесленников, участники которого практиковали боевые искусства. Более полувека великие мировые державы жадно стремились получить доступ к богатствам Китая и наладить поставки местных товаров, в том числе опиума, в котором, в первую очередь, была заинтересована Великобритания. Это восстание в корне перевернуло экспансионистские воззрения Франции, Англии, Италии, Австро-Венгрии, Соединенных Штатов, Германии, России и Японии – государств, которые на одной из гравюр были изображены делящими «китайский пирог».

10 июня 1900 года убивают японского министра Сугияму. 20 июня та же участь постигает и германского барона фон Кеттелера. В Пекине начинается осада дипломатических представительств иностранных государств, которые по такому случаю объединяются в союз. Она продлится пятьдесят пять дней и закончится поражением «боксеров».

В Пекин вступают западные войска – объединенная армия восьми держав, которая затем, нагрузившись трофеями, возвращается по домам. Китай «умиротворен».

Правители мира добиваются уступок. Китайское правительство обязуется:

– извиниться перед Германией за убийство барона фон Кеттелера и в знак признания своей вины возвести ему несколько памятников;

– уплатить Японии репарации за убийство министра Сугиямы;

– наказать всех чиновников, выступавших на стороне «боксеров»;

– сровнять с землей оборонительные сооружения в Дагу и обеспечить безопасность на дороге между Пекином и морем;

– запретить импорт вооружений и за тридцать девять лет уплатить странам Запада 1587 миллионов франков золотом в виде репараций.

Договор, который положит конец конфликту, будет ратифицирован в сентябре 1901 года.

Во Франции ежегодный «Вестник Бюро долгот» сообщает, что XX век начнется 1 января 1901 года, и объявляет, что часы на циферблате теперь должны обозначаться цифрами от нуля до двадцати четырех.

Тогда же, в январе, Верховный суд за подготовку антиправительственного заговора приговаривает Поля Деруледа к десяти годам каторги, а Жюля Герена – к десяти годам тюремного заключения.

Пост президента Палаты депутатов занимает Поль Дешанель, во главе Сената стоит Арман Фальер. Что же до главы государства, Эмиля Лубе, то он правит страной скромно и незаметно. Его розовощекое лицо и монтелимарский акцент пользуются большей симпатией, чем угрюмость подлинного руководителя правительства, неразговорчивого главы кабинета Вальдека-Руссо. Тем временем среди левых депутатов восходит звезда сорокатрехлетнего Поля Думера.

Начало года омрачает пожар в «Комеди-Франсез», произошедший в четверг, 8 марта. На 13:45 назначен спектакль, но около полудня театр охватывает огонь. Вскоре вся сцена, зрительный зал и салады уже окутаны пламенем. Затем наступает очередь верхних этажей, на которых расположены грим-уборные актеров. Объявляется всеобщая эвакуация. Двадцатидвухлетняя артистка Джейн Анрио гибнет в огне.

15 марта на площади Шатле, в театре, который вот уже год носит то же самое название, Сара Бернар выходит на сцену в наряде «Орленка», созданном юным кутюрье Полем Пуаре, одновременно работающим у Жака Дусе. При виде актрисы публика в зале, где некоторые места продаются по шестьсот франков, приходит в восторг. Эдмон Ростан, столь же бледный, как и его герои, производит фурор. Что, впрочем, не мешает Жюлю Ренару написать в своем «Дневнике»: «В глазах зрителей застыло восхищение, они будто стоят перед прекрасным водопадом: вскоре им захочется уйти».

14 апреля проходит церемония официального открытия Всемирной выставки. В этот день ее посещают 118 630 человек. Объявляется апофеоз цивилизации. Генеральный комиссар Альфред Пикар заявляет: «Выставки 1900 года должна стать философией и обобщением века, одновременно величием, благодеянием и красотой; она будет отражать собой просвещенный дух Франции и, как и раньше, продемонстрирует самые передовые достижения прогресса».

Экипажи на авеню де ла Мотт-Пике останавливаются, чтобы уступить дорогу веренице автомобилей, в которых можно разглядеть кремовые манишки, зеленые мантии академиков и красные облачения членов городского правления. На парижан, очарованных этим волшебным городом, обрушивается лавина речей.