Полина Дашкова - Пакт
Илья в ответ пожал плечами и едва заметно помотал головой. Под «Т» разумелся Тухачевский. Бедняга Слуцкий все понимал не хуже Ильи.
Когда отгремит процесс «Параллельного центра», количество разоблаченных и расстрелянных резко увеличится. Следующим актом великого действа станет раскрытие колоссального заговора в Красной армии. Вряд ли аппетиты Инстанции ограничатся десятком высших офицеров. Колоссальный заговор предполагает много тысяч трупов. Это будут трупы красноармейцев, ведь заговор военный.
«Нет, – одернул себя Илья, – невозможно, Сосо не настолько сумасшедший, чтобы уничтожать собственную армию, когда война дышит в лицо. Он не пойдет на это».
– А вы насчет головы с доктором советовались? – спросил Слуцкий, нервно постукивая карандашом по краю стола.
– Не люблю к врачам ходить, – Илья махнул рукой. – Говорят одно и то же: больше спать, чаще бывать на свежем воздухе. Я и сам это знаю, без всяких врачей.
– Мг-м, мг-м, полностью с вами согласен, Илья Петрович, – пробормотал Слуцкий.
Карандаш между тем выводил очередное тайное послание.
«Поговорите со Штерном о Флюгере. Старые связи, на всякий случай».
Последние слова Слуцкий жирно подчеркнул и в очередной раз подвинул бумагу.
«На всякий случай… Стало быть, пока нет точных данных, что исчезновение Бруно означает его побег? – подумал Илья. – Если выяснится, что Бруно действительно ушел, последует заказ на похищение или устранение. Слуцкий надеется, что доктор знает о старых связях Бруно, которые помогут вывести спецгруппу на беглого резидента. Встречаться с Карлом Рихардовичем самому или поручать это кому-то он пока не хочет, решил осторожно прощупать доктора через меня. Разумно, ничего не скажешь».
Ответить устно таким образом, чтобы фраза не вылезла из контекста непринужденного разговора, Илья не мог, к тому же упорный отказ вступить в письменный диалог начал явно нервировать Слуцкого.
«Попробую. Но это пустая затея. Общих знакомых у них не было, разве что Геринг и Гиммлер, но они нам вряд ли помогут».
Слуцкий прочитал, ухмыльнулся, покачал головой и написал:
«Тюбингенский университет».
Илья понимающе кивнул.
Пока продолжалась переписка, они вели оживленную беседу о пользе физических упражнений на свежем воздухе, пеших прогулок и холодных обливаний по утрам.
Слуцкий спохватился, скомкал листок, сунул в карман. Илья пытался угадать, где начальник ИНО будет жечь эти бумажки? Наверное, дома, заперевшись ночью у себя в кабинете. Форточку откроет и простудится, бедняга, поскольку сильно вспотеет от волнения.
* * *Маша проснулась от собственного крика «Мама!». Приснился очень скверный сон. На этот раз никаких вурдалаков, совершенно реальные люди в форме уводят маму В доме обыск, люди в форме потрошат книги. Папа и Вася сидят за обеденным столом неподвижно, сложив руки, как примерные школьники, и глаза у обоих закрыты. Мама в белом халате, в шапочке застыла в дверном проеме. Лица не видно, только смутный силуэт. Потом она исчезает, растворяется, вместо комнаты темный двор, вспыхивают фары «воронка». Вот тогда Маша и закричала и проснулась от собственного крика.
Было темно, фосфорные стрелки будильника показывали семь. Вася завертелся, забормотал тревожно:
– Что? Вставать? В школу опоздал?
– Спи, сегодня воскресенье, – прошептала Маша.
Она тоже могла бы еще поваляться, но боялась уснуть.
Вдруг вернется жуткий сон? Вчера вечером она всего лишь подумала, что мама могла бы попросить за бабушку Мая, только подумала, даже не произнесла этого вслух, ничего не обещала Маю, не пыталась поговорить с мамой, а уже страшно. Надо встать и хорошенько размяться. Станок и партерный экзерсис – отличное лекарство от кошмариков.
Она зажгла маленький ночник, на цыпочках подошла к шкафу. Домашний костюм для занятий состоял из маминой старой тенниски и папиных сатиновых трусов, преображенных в шаровары при помощи двух резинок. На ногах толстые вязаные гольфы. В их с Васей комнате папа смастерил для нее балетный станок между двумя окнами. Переодевшись, Маша встала к станку.
Привычные упражнения хорошо разогревали мышцы, но не спасали от мутного, тошнотворного страха. Маша вдруг отчетливо осознала, что страх этот живет в ней давно и все попытки отмахнуться, не думать приводят к обратному результату. Становится еще страшнее и тошнее. Нельзя врать себе. Надо попробовать разобраться, откуда взялся страх, настоящий он или придуманный и чего именно она боится.
У Маши осталось смутное, очень тревожное воспоминание. Ночь, папа и мама сидят на полу, между ними стопки книг и журналов, рядом цинковый тазик. Они быстро молча пролистывают страницы, некоторые выдирают, рвут в клочья, бросают в тазик. Ей было тогда двенадцать лет, она встала пописать, спросонья ничего не поняла, но почувствовала тревогу и напряжение родителей. Они оба вздрогнули и замерли, смотрели на нее испуганно, словно она поймала их на чем-то грязном, запретном. Она не решилась спросить, что они делают, зачем ночью рвут книги и журналы. Потом Катя Родимцева рассказала по секрету, что ее мама и дедушка точно так же ночью вычищали домашнюю библиотеку, уничтожали все, что имело отношение к Троцкому, – портреты, цитаты. Катя объяснила, что Сталин ненавидит Троцкого, выслал его, объявил врагом и если у кого-то дома найдут что-нибудь с ним связанное, посадят в тюрьму.
В училище на собраниях и на политчасе проклинали Троцкого и прославляли Сталина. Двенадцатилетняя Маша видела в этом всего лишь ритуал, вроде обязательной гигиенической процедуры. Обе фигуры, Троцкий и Сталин, были одинаково далеки, нереальны. Кто кому враг, кто кого ненавидит, Машу вовсе не волновало. Но после той странной ночи и Катиных объяснений ей впервые стало страшно. Она вздрагивала, когда слышала слово «троцкист». Кого угодно могли назвать троцкистом, и человек исчезал, это было как прикосновение волшебной палочки злой ведьмы. Раз – и тебя нет.
Она стала взрослой, и страх вырос вместе с ней. Он пронизывал всю жизнь, и его постоянной спутницей была ложь, она сопровождала страх, как высокая температура вирусную инфекцию. Мама однажды объяснила, что температура при гриппе – защитная реакция, организм борется с инфекцией. Но в данном случае ложь не боролась со страхом, наоборот, она его усиливала. Чем больше люди лгали, тем сильнее боялись, и лгали еще отчаяннее.
«Почему я все время думаю об этом? – спрашивала себя Маша, прижимаясь лбом к коленке высоко поднятой ноги. – Ну ведь можно же просто жить как все люди. А что значит – все? Кто они, эти все? Из людей, которых я знаю, нет, наверное, ни одного, кому не страшно, но говорить об этом нельзя. Так, может, и не нужно думать?»
Она плавно опустилась на прямой шпагат, наклонила корпус вперед, уперлась локтями в пол, лицо уложила в ладони, закрыла глаза и сказала себе: «Просто у папы и мамы такая работа, что приходится бояться».
Папа был засекречен, он конструировал военные самолеты. На вопрос «Кто твой папа?» Маша и Вася всегда отвечали: «Инженер». Обычно никто не задавал уточняющих вопросов. Мама тоже была засекречена, поскольку работала хирургом не в простой больнице, а в Кремлевской. Она никогда не рассказывала о своих пациентах, так же как папа никогда не рассказывал о своих сослуживцах и самолетах, которые конструирует.
В тишине отчетливо прозвучал хлопок входной двери. Часы показывали без десяти восемь. Мама в это время обычно возвращалась с дежурства. Маша на цыпочках побежала в коридор, но вместо мамы увидела Карла Рихардовича.
– Твой Май ушел, – доктор виновато развел руками. – Я уговаривал подождать, позавтракать, не послушал.
– Вот дуралей, – рассердилась Маша. – Мы же собирались сегодня вместе ехать в больницу. Ладно, надеюсь, вечером объявится.
Она еще раз поблагодарила Карла Рихардовича за то, что приютил на ночь Мая, и отправилась в душ. Когда вышла из ванной, часы показывали половину девятого. Папа и Вася уже встали, мамы не было.
– Наверное, какой-то экстренный случай, – сказал папа. – Давайте завтракать.
Маша сварила овсянку и чуть не выронила кастрюльку, пока несла в комнату, так сильно дрожали руки. Мамины сутки заканчивались в семь утра, она всегда возвращалась с дежурств не позже восьми. Тем более сегодня, в воскресенье, когда, наконец, вернулся папа, не могла она задержаться, любого экстренного пациента она передала бы утренней смене.
За завтраком Маша рассказала о бабушке Мая, потом Вася принялся рассказывать, как в школе ставят к юбилею Пушкина «Сказку о попе и о работнике его Балде».
– Я все выучил наизусть, я так хотел Балду играть, Нафталиниха обещала, а потом отдала Балду Сашке Нестерову.
– Нафталиниха – это кто? – спросил папа и в очередной раз покосился на часы.
– Лидипална, которая драмкружок ведет, от нее нафталином разит, ужас. Сашка слов не знает, он здоровенный, на голову выше всех в классе и на артиста Столярова похож, вот она ему Балду и дала. А мне зайца. У зайца вообще ни одного слова, только бегает вокруг моря, ну я что, на зайца, что ли, похож? Так хотел Балду или в крайнем случае подосланного бесенка, у него слов много. Я даже специально в словаре посмотрел, что такое полба. Помните, Балда говорит: «Буду служить тебе славно, усердно и очень исправно, в год за три щелка тебе по лбу, есть же мне давай вареную полбу». Сашка путается, вместо «полбу» все время повторяет: «вареную воблу». Никто не замечает, они сами текста не знают, ни Нафталиниха, ни Раисмихална, русичка. Только я знаю.
