Кэтрин Джинкс - Инквизитор
Я надеялся, что Иоанна с подругами уже покинули Кассера. Я надеялся, что туманные утра и дождливые дни, предваряющие наступление зимы, могли поторопить их с поисками более теплого, сухого и безопасного убежища. Но я не учел плохого здоровья Виталии. Мне казалось, что можно ожидать улучшений в ее состоянии (как ожидают просвета в тучах), чтобы воспользоваться этим и перевезти ее, не причиняя ей особого беспокойства.
— Очень ли она больна? — осведомился я у отца Поля, не покидая седла. Он вышел из своего дома, чтобы поприветствовать меня, и почти все жители Кассера присоединились к нему; многие из них называли меня по имени, а дети встречали меня радостными улыбками.
К несчастью, я так был занят Иоанной, что взирал на их лица совершенно безучастно и едва замечал их приветствия.
— Она очень стара, — сказал отец Поль. — По моему мнению, отец Бернар, дни ее сочтены. Но я могу ошибаться. — Он растерянно оглядел мою лошадь, а я не спешился, говоря с ним, и десятерых солдат, сопровождавших меня. — Вы собираетесь подняться наверх? Или останетесь здесь до утра?
— Мы не станем ночевать в деревне, — был мой ответ.
По пути в Кассера я тщательно все обдумал и пришел к выводу, что везти обитательниц форта обратно в деревню в ту же ночь означало бы выставить их арестантками, ведь их будут сторожить, и сторожить у всех на глазах. Оставшись же в форте, я защищу их от этого унижения; они смогут проехать по Кассера гордо, как принцессы в сопровождении кортежа, а не как задержанные преступницы.
— Вы останетесь в форте? — воскликнул глубоко пораженный отец Поль. — Но почему?
— Потому что мы не успеем вернуться в Лазе до захода солнца! — отрезал я.
Затем я тронул лошадь с места, ибо не желал вдаваться в объяснения и мне не терпелось поскорее впиться жадным взором в лицо Иоанны. Как я тосковал по ней! И в то же самое время я боялся нашей встречи. Я боялся страха, который вызовет мой приезд, и смятения, которое он учинит. Я вспомнил нашу последнюю встречу на горном пастбище, и душа моя заныла. То бесподобное, лучезарное утро! Это, без сомнения, был дар Божий. Пойте поочередно славословие Господу; пойте Богу нашему на гуслях. Он покрывает небо облаками, приготовляет для земли дождь, произращает на горах траву[99].
Теперь горы посерели и накрылись тучами. В небесах не было сияния. Пока мы карабкались по непроходимой тропе к форту, начал накрапывать дождик, легкий, как утиный пух. На месте гибели отца Августина маленький букет багряных цветов мокнул в грязи.
Я бы поднял его, не будь со мной солдат. Я бы сохранил его, как мне следовало сохранить те первые, золотистые цветы. Но из страха, что меня осудят, подвергнут насмешкам, я проехал мимо.
Пусть я вел существование очень замкнутое, мне довелось быть причастным ко многим диспутам о природе земной любви, порой обсуждаемой в должном духе (как порождение любви небесной), а порой и без оного. Вследствие этих дебатов, а также из книг, я уяснил, что любовь — это некая врожденная болезнь, и есть симптомы, которые неизменно проявляются у влюбленного. Это прежде всего бледность и худоба; во-вторых, это потеря аппетита; в-третьих, это склонность к вздохам и слезам; и, в-четвертых, это приступы дрожи в присутствии предмета любви. Овидий перечислил многие из этих симптомов еще в древности; с тех пор их анализируют и классифицируют вновь и вновь, да так часто, что я стал полагать их бесспорными и неопровержимыми.
И посему я тщательно отмечал любые изменения сна и аппетита — считая таковые, если они имели место, дополнительными признаками того, что я скован цепями желания. Оглядываясь назад, я спрашиваю себя: а были бы эти симптомы так заметны, если бы моей любимой ничто не угрожало? Теперь же, приближаясь к форту, я заботился о том, как скрыть от глаз моего эскорта слезы и дрожь, которых я боялся не сдержать при встрече с Иоанной.
Но когда я увидел ее, я испытал только не передаваемую словами радость, переполнившую мое сердце, как бурлящий источник, а затем сильную тревогу. Ибо солдаты не желали держаться поодаль; они не позволили мне въехать в форт одному, впереди них, чтобы меня не захватили, не убили или не использовали каким-нибудь другим образом для побега. Хотя я неистово спорил, говоря, что они оскорбляют меня, предполагая, что меня одолеют две старухи, безумная девчонка и неповоротливая матрона, они взяли надо мной верх простым большинством. Вследствие этого мы явились в форт как армия завоевателей, заставив Вавилонию завизжать, броситься прочь и спрятаться за стеной.
— Простите меня, — прошептал я, спешиваясь, пока Иоанна смотрела на нас, оцепенев от страха. — Я не по своей воле. Меня послали. Это все безумие. Просто безумие.
Я подошел к ней и взял ее за руки; у нее были длинные, теплые и жесткие пальцы. Ее лицо поразило меня. Я, кажется, некогда обмолвился, что она не была красивой. Как я мог до такой степени ослепнуть? Ее белая кожа сияла подобно жемчугу. Ее глаза были глубоки и ясны. Ее шея была что башня из слоновой кости.
— Не бойтесь, Иоанна, ибо я стану оберегать вас. Но я должен объяснить…
— Отец Бернар? — Теперь из дома вышла Алкея, неся с собой «Легенду» с жизнеописанием святого Франциска. Она улыбнулась мне так, словно не было большей радости, чем увидеть меня; она поклонилась и прижала губы к моей руке жестом глубокого почтения. Моей охраны для нее словно не существовало.
— Ах, отец мой, — пылко произнесла она, — как славно, что вы вновь посетили нас. С каким нетерпением мы вас ожидали!
— Увы, Алкея, мой приезд не принесет вам радости.
— Нет, принесет! — возразила она, все еще цепляясь одной рукой за мою руку, а другой обнимая книгу. — Наконец-то я могу поблагодарить вас! Наконец-то я могу рассказать вам, как вы изменили нашу жизнь этим чудесным даром! О, отец мой, нас коснулся Дух Божий!
Когда она обращалась ко мне, в ее глазах были слезы и свет, сиявший сквозь них, как солнце сквозь завесу дождя.
— Поистине, отец Бернар, святой Франциск был близок Господу! Поистине, мы должны следовать его примеру, дабы нас поглотил божественный огонь и мы вкусили пищи духовной.
— Да. Бесспорно. — Да простит меня Бог, тогда у меня не было времени для святого Франциска. — Алкея, солдаты напугали Вавилонию. Пойдите и успокойте ее, пожалуйста. Скажите ей, что я не позволю им причинить вам никакого вреда. Скажите ей, что я ваш щит и ваша крепость. Передайте ей это, хорошо?
— С превеликим удовольствием, — сказала Алкея, лучезарно улыбаясь. — А потом мы поговорим, отец мой. Мы станем говорить о высочайшем покаянии, о Святом Духе и о созерцании божественной мудрости.
— Да-да, конечно.
Я повернулся к Иоанне, которая теперь смотрела на спешивающихся гарнизонных солдат. Некоторые начали развязывать свои седельные мешки.
— Сегодня мы будем ночевать здесь, — поспешил объяснить я, — а завтра утром сопроводим вас в Лазе. Иоанна, прибыл новый инквизитор, и он глупец — опасный человек. Он считает, что вы и ваши подруги — еретики и ведьмы…
— Ведьмы?
— И что вы убили отца Августина. Он не желает слушать голоса разума. Но я прилагаю все усилия к тому, чтобы сместить его. Я полагаю, что он имеет отношение к другому убийству. Если я смогу доказать это, если я смогу допросить соучастника убийства отца Августина, который до сих пор жив… — Увидев, как она бледнеет, я осекся. Я чувствовал, что ей не под силу постигнуть все за один раз, и с такой страстью сжал ей руки, что она поморщилась от боли. — Иоанна, не бойтесь. Вы будете в безопасности. Даю вам слово. Обещаю.
— Кто… кто должен ехать завтра? — слабым голосом спросила она. — Не Виталия?
— Вы все.
— Но Виталия больна!
— Простите меня.
— Она не усидит на лошади!
— Сама — нет. Но я поеду с ней. Я поддержу ее.
— Что за глупости! — Теперь она рассердилась. — Такая старая и больная женщина! Как может больная старуха кого-нибудь убить?
— Я же говорю, мой патрон не внемлет разуму.
— А вы? — крикнула она, вырывая у меня свои руки. — А вы что же? Вы уверяете, что вы нам друг, но приехали, чтобы отвезти нас в тюрьму!
— Я и есть ваш друг. — (Друг? Я был ее раб!) — Не осуждайте меня. Я приехал, чтобы защитить вас. Успокоить вас.
Она устремила на меня свой ясный, прямой, грозный взгляд, который пронзил меня, как стрела. Ее глаза были почти вровень с моими. Я и забыл, какая она высокая.
— Успокойтесь, — мягко попросил я. — Мужайтесь. Мы победим, если вы будете следовать моим советам и не станете терять головы. С нами Бог, я знаю это.
Наконец-то она улыбнулась, но улыбкой усталой и недоверчивой. Глядя в сторону, она сказала:
— Хорошо, что вы так тверды в своей вере.
Затем она пошла к дочери.
Я хотел последовать за ней, и убедить ее, и снова коснуться ее (да простит меня Бог), но я не смог. Вместо того, я подошел к командиру моей маленькой свиты, и мы стали обсуждать расположение очагов, мест для ночлега и лошадей. Во дворе под навесом не уместились бы десять человек; солдаты хотели вернуться на ночь в Кассера, где их приняли бы с распростертыми объятьями и отвели спать на гумно. Я сказал, что они все могут вернуться в деревню, но я останусь. Но поскольку об этом не могло быть и речи, шестеро вызвались охранять меня в форте, а остальные отправились обратно в Кассера под дождем в сгущающихся сумерках.
