Курт Ауст - Судный день
Бигги помогла мне спуститься с лестницы.
Томас с Альбертом стояли посреди комнаты Марии и серьезно смотрели на кровать. Сердце мое сжалось, но я подошел ближе. Поперек кровати, свесив ноги и уткнувшись лицом в ковер, лежал Густаф Тённесен. Пивная кружка выпала у него из рук и валялась рядом, а постельное белье было покрыто темными пивными разводами. В другой руке плотник сжимал полупустую бутылку из-под водки. В комнате пахло потом и рвотой.
– Он что… – Я не смог выговорить “мертвый”, опасаясь, что не смогу скрыть радость. Склонившись над плотником, Томас приподнял ему одно веко и покачал головой:
– Нет, просто вусмерть напился. Гели мы хотим привести его в чувство, то придется хорошенько постараться и вылить на него пару ведер холодной воды.
– Это не к спеху, – подала голос стоявшая позади Бигги, – надо найти Марию. Мы искали повсюду, где только можно – в хлеву, на сеновале, в амбаре и прачечной, и в кузнице тоже смотрели, и даже в каретном сарае.
– А еще, – добавил Альберт, – мы спрашивали у хозяина с хозяйкой, но и те ее не видали. Они вообще не выходили из комнат, только пару раз крикнули, чтобы она подала им завтрак. И когда она не пришла, они лишь удивились немного, но делать ничего не стали… – в его словах зазвучали сердитые нотки.
Томас развернулся и направился на кухню, спросив на ходу:
– Вы не проверили, нет ли на снегу ее следов?
– Там вообще нет никаких следов, – ответил Альберт, – но это и неудивительно – ночью все запорошило снегом. Дорожки я расчистил, но следов девушки не обнаружил. Хотя… – он беспомощно махнул рукой в сторону окна, – если она лежит в сугробе, то найти ее будет непросто.
Я смотрел на спящего плотника, а внутри у меня все похолодело. От вида долговязого Тённесена, развалившегося на кровати Марии, мысли мои сперва остановились, но затем родилось недоумение: что он тут делает? Неужели он и прежде сюда приходил?
– Вы заглядывали в комнату на втором этаже? К священнику, Тённесену и ко всем остальным? – спросил Томас, но, догадавшись по выражению их лиц, быстро направился к двери. – Значит, нужно проверить и там. – И он решительно зашагал по лестнице, а Бигги с Альбертом поспешили следом. Я замер, глядя им в спину, бессильно опустив руки. Мне хотелось крикнуть: “Я знаю!..” – но смелости не хватало.
На негнущихся ногах я вышел в коридор и приоткрыл дверь. В порыве ветра я выпустил ручку двери, и дверь стукнулась о стену. Я вышел наружу, спустился по лестнице и направился к прачечной. Дверь за собой я закрывать не стал. Мария, я иду тебя искать! Раз-два-три-четыре-пять! Я знаю, где ты прячешься, крошка Мария с розовыми губами. Выходи, выходи! Я знаю, где ты…
Слезы застывали ледяными комочками на щеках, слепили глаза, и когда я подошел к прачечной, то дверь мне пришлось искать на ощупь.
Сначала мне в глаза бросился камзол: его темная ткань на белой простыне будто выкрикивала мне обвинения. На этой простыне мы лежали. Это мой камзол. Сегодня ночью в спешке я забыл его здесь. Мария, почему ты не убрала его? Мария, где ты? Я не вижу тебя. Здесь побывал кто-то еще – и я знал это. Я не вижу тебя, Мария. Выходи! Я иду тебя искать! Где ты? Опустившись на колени, я пошарил в белье, перебрал каждый лоскут. Но Марии не нашел.
Я огляделся. Бочонок с золой для щелока был перевернут, а таз со щелоком исчез… Может, его не видно за бочонком?.. Из открытой двери сквозило, и ветер играл с вывешенными на просушку простынями. Я встал и посмотрел на стену. Стену из простыней. Она шевелилась… Медленно и загадочно, будто знала… знала что-то!.. И я… я тоже знал!
Надежды разлетелись вдребезги.
Словно во сне я откинул в сторону белую простыню, за которой скрывалась еще одна. Вскоре я оказался в удивительном мире чистого, белоснежного белья – оно окружало меня со всех сторон и казалось живым. Мне снился сон. Я разговаривал с ней. Но она не отвечала. Страшный сон. Я разговаривал с ней, звал ее. И нашел ее. Она по-прежнему не отвечала. Она лежала там, на животе, подогнув колено. Совсем голая. Как и ночью, когда я ушел от нее. Прижавшись боком к стене. Уткнувшись лицом в таз. Сон безумца. Ночной кошмар. Я перевернул ее. На спину. Нет, лица я не увидел. На его месте появилась дьявольская ухмылка. Черная. Гнилая. Что сталось с алыми губами? С носом? Со щеками? Я закричал. Я кричал и кричал, будто больше мне ничего не оставалось. Все остальные звуки пропали. Дьявол усмехался мне. Христос покинул меня. Ушел навсегда. Я закричал.
Кто-то обнял меня за плечи и вывел на улицу. Я кричал. Кричал, чтобы исчезнуть. Подальше от этого дьявольского злого мира.
Глава 34
Где ты, желанная?Смерть, я зову тебя! Где же ты?День бесконечного отдыха,День мой последний, приди!Пусть не увижу я Солнца вовек![22]
В моем сознании всплывает эта мольба, которую Софокл вложил в уста царя Креонта, когда тот узнал, что потерял всех своих близких. Фиванский царь хочет умереть и не видеть больше рассвета. В молодости, когда мы с Томасом странствовали, я не знал греческих трагедий и не мог подобрать слова, чтобы описать охватившие меня скорбь и отчаяние. Грудь сдавило, там словно поселились змеи, грызущие мне сердце. Земля ушла из-под ног, а зло будто проникло в каждый уголок белоснежного мира. Лишь сейчас, в старости, я могу подобрать слова.
Нет.
Не слова… – образы, облаченные в слова.
Князь Реджинальд недавно ушел.
До Рождества осталось шесть дней. И я вновь начал записывать. Но не настояния князя тому причиной – чем сильнее он настаивает, тем глубже я погружаюсь в размышления. Князь надо мной не властен. Этот мир тяготит меня. Нельзя заставить того, кто не боится смерти, кто ждет ее, как доброго друга.
Писать мне сложно, слова не идут на ум, слова, которыми можно было бы описать все это, – приходят лишь образы. Наконец я решил записать образы. Облечь их в слова. Избавление. Всю жизнь я жил с этими образами. Они застывали в крике на моих губах по утрам, выступали холодным потом, приходили мрачными тенями по ночам. Они, как и Томас, как жизнь на хуторе в Хорттене, – часть моей жизни. То… что случилось на постоялом дворе в Ютландии, открыло ворота в новый мир – мир сомнений. Да, я труслив и никогда не осмеливался сомневаться вслух, однако они жили во мне, как часть меня самого, подобно вопросу, на который я так и не смог найти ответа. Я всю жизнь сомневался.
Томас осмеливался задавать вопросы. Он не просто задавал их – он выкрикивал их, приходя в ярость и сжимая кулаки:
– Господи, почему ты допускаешь такое?! Где ты, Господи?! Существуешь ли ты?!
Он в ярости мерил шагами нашу тесную комнатку, метался от письменного стола к открытой двери – где-то там хозяева как раз рассказывали пастору о случившемся. Бигги сидела на кровати и серьезно наблюдала за ним, а Альберт ушел в кузницу сколачивать еще один гроб. Я лежал на кушетке, в полубреду. Бигги напоила меня молочным отваром валерианового корня.
– Как Господь мог допустить подобное? Юная девушка – ее же совсем изувечили! Почему?! – выкрикнул Томас, показав пальцем на священника. – Почему ваш Бог допускает подобное?!
Пастор печально посмотрел на Томаса:
– Бог не допускает зла. Он лишь дает свободу, которую человек направляет в дурное русло.
Томас развернулся и вошел в комнату.
– Добро и зло – это выбор человека.
Когда священник проговорил это, Томас уже стоял возле окна. Он повернулся и гневно огляделся:
– А разве он не всемогущий?! Почему тогда он не в силах искоренить зло?! – Профессор вышел на середину комнаты. – Да существует ли Он?! Есть ли вообще в этом мире Бог?! – Вопросы повисли в воздухе, как кусочки чумной плоти, к которой никто не решался притронуться. Фон Хамборк отвернулся и исчез на лестнице, а за ним последовала и супруга. Пастор молчал. Не отвечая, он лишь печально смотрел на профессора, а по его худощавым шероховатым щекам катились слезы.
Наконец Бигги проговорила:
– Вчера вы сказали, что существование вашего Бога доказано. И что имеется научное доказательство этого.
Испытующе посмотрев на женщину, Томас кивнул:
– Верно. Я даже обещал себе показать письменное доказательство. – Он порылся в книгах на письменном столе и вытащил небольшой томик в коричневом переплете. Перелистав несколько страниц, он поднял глаза. – В “Размышлениях о первой философии” Декарт пишет, что разумные существа не могут сомневаться в существовании своей души, а следовательно – и в собственном существовании. Далее он говорит, что у нас, людей, есть представление о безупречном существе, то есть о Боге, и что эта идея не возникла из пустоты и должна иметь причину. Причина эта, по его мнению, не может быть порождением существа несовершенного, коим является сам человек, а исходит извне, от совершенного существа. Он говорит: “Идея о совершенном существе имеет совершенную причину”. Исходя из этого, он приходит к выводу, что совершенство, то есть Бог, существует, иначе и идея о Нем не появилась бы.
