Юлиан Семенов - Горение. Книга 2
Николаев купил две квартиры — шесть комнат; за день мастеровые пробили стену, столяры установили дверь; американский гувернер Джон Иванович Скотт, проживший в доме Николаевых двадцать шесть лет, раздевшись до трусов, руководил работой.
— Э, бойз, водка вечером, — рокотал он, — унюхаю сапах — не будет манэй, хороший работ — оплата в два раз выше и много водки. Курит нельзя. Кто много курит, мало работать.
Джон Иванович закупил ящик водки, мешок калачей и окорок, все это поставил посреди комнаты, которую мастеровые пообещали сдать к вечеру
— работа спорилась.
… Гучков валко прошелся по квартире, ступал как-то особенно, уверенно по картонам, которыми застлан был желтый дощатый пол, скептически посмотрел на паркет, завезенный ночью, посоветовал Николаеву ничего не трогать: «Старина свое возьмет, скоро стены начнем скоблить, росписи новгородских времен искать, паркет расковыривать и клен стелить, как при Александре, чтоб кадрилилось».
К половине десятого прикатили в гимнастический зал, на Васильевский остров: здесь была договорена встреча с Петром Аркадьевичем Столыпиным.
— Тимирязев уходит, — еще по дороге сказал Гучков. — Ему палку кто-то под ноги бросил. «Биржевку» сегодняшнюю читал. Нет? Тю-тю Тимирязев, ему теперь от Гапона не отмыться. Хорошо нас лупят, изящно, сказал бы я. Сукин сын Мануйлов-Манусевич…
— Ничего. Думаешь, он Тимирязева валил?
— Или кадюки что пронюхали, или он показал зубы. Шепчут, будто граф связан с Ложей. За ними в Париже сила. Ротшильды за ними. Я поэтому решил с Веженским, его адвокатом, встретится — не возражаешь? Сегодня б поужинали вместе, а?
— Чего ж возражать — не возражаю…
— Сердит ты.
— Да уж не радостен.
— Что так?
Николаев ответил не сразу, разглядывал припущенные последним инеем деревья, что посажены были аллеей на острове.
— Видишь ли ты, Саша… Когда мы все затевали, я полагал, что политика будет для нас неким воротком в экономику. Я же в Нью-Йорке делу учен, прагматик я… Ну и полагал: политика лишь поможет укрепить завоеванный плацдарм, а дальше пойдем ширить дело. А получилось, будто ногами в тину влез, и затягивает, затягивает. Не знаю, как тебя, а меня это все раздражать начало, я дело запустил, Саша, я пульса не чую, я проекты толком не читаю, чертежи не могу править.
— Открой бюро. Пригласи адвокатов. Все охватить невозможно, будь ты хоть семи пядей во лбу. Мы пробьем брешь в экономике, без этого гибель, но разве один что сделаешь? Без канцелярии не обернешься, Кирилл. Экономика ныне без политики будет невозможна, так что хочешь ты, не хочешь, а партия будет красть у тебя время… Впрочем, неверно говорить «красть». Время, отданное политике, обернется дивидендом в экономике; это с непривычки ты нервничаешь, Кирилл, с непривычки.
— Я строитель, Саша, мой идеал — Гарин-Михайловский, я «Инженеров» на ночь читаю.
— Понимаю. Приведем на ключи надежных людей, отладим ремни, нас связывающие, станешь читать чертежи, в проекты правки вносить, Кирилл. Поэтому-то и хочу показать тебе Столыпина: если не Тимирязев — только он.
— Почему так легко отдаешь Тимирязева?
— От Гапона не отмыться, — повторил Гучков. — Мы еще не научены искусству коалиций, Кирилл, мы хотели быть монополистами, мы хотели иметь карманное министерство — видимо, так не получится…
— Что ж, кадетов звать за стол?
— А что? Может, и кадюков. Важно усадить их за стол — беседу нам вести, от нас зависит, как повернуть.
— При чем тогда Балашов?
— Если он связан с Ложей, его поддержка необходима. Связи, Кирилл, связи, — повторил Гучков, наблюдая, как шофер ловко заложил авто в вираж, — связи решают все.
Со Столыпиным встретились в гимнастическом зале: Петр Аркадьевич висел на шведской стенке. Николаев отметил, что тело бывшего саратовского генерал-губернатора крепко, плечи бугристы, живот вмят, по-крестьянски подобран.
С людьми Гучков сходился быстро: познакомился он со Столыпиным неделю назад, но сейчас говорил с ним, как со старым приятелем:
— Знакомьтесь. Петр Аркадьевич, с моим другом, Кириллом Прокопьевичем, поэт дела, режет Сибирь железною дорогой…
— Добрый день, — сказал Николаев. — Рад встрече. Столыпин дружески кивнул, негромко откликнулся:
— Куропаткин, говорят, плакал, молил государя: дайте пять эшелонов в день, разобью японцев.
— Ну да! — усмехнулся Николаев, подтянувшись рядом со Столыпиным на стенке. — По одной-то колее! Коли нам о дружестве с японцами думать, с ними и с североамериканцами, две, а то и четыре колеи надобно тащить на Дальний Восток… Американец доллар не вложит, пока ты копейку не истратил.
— Меня Сибирь с этой точки зрения не интересует, — сказал Столыпин. — Сибирь — поле крестьянского переосмысления России, наше аграрное Эльдорадо…
— И так можно, — согласился Николаев и начал делать «уголок», ощущая, как трясутся мышцы живота: много набрал за последние месяцы, каждый день чуть не три банкета, пойди удержись…
Гучков размялся на большом мате посреди зала, потер короткую борцовскую шею, обернулся к Столыпину:
— На ковер, Петр Аркадьевич, купеза против агрария.
Столыпин легко со стенки спрыгнул, вмиг расслабившись, пошел на мат — лодыжки тонкие, перехваченные, икры цепкие, по-татарски кривоватые, но с барской белизной,
«Ну и кровей в нас, — подумал Николаев, — нет другой нации, где б столько всякого намешалось. А это — талантливо, это значит, молоды мы, и нет в нас вырождения. Много — это всегда отменно, демократично; англичанин оттого сонный, что малокровен».
Гучков первым набросил руку на шею Столыпина, но тот красиво ушел, начал обхаживать противника; глаза-щелочки смотрели цепко, без торопливости. Гучков снова выбросил руку, норовя ухватить шею Столыпина, он любил брать верхним захватом, но Столыпин сделал обманный финт, заклещил руку Гучкова, рубанул подножку, обвалился сверху легко, будто подрубленный. Противники засопели, тучковская шея налилась кровью; Столыпин же был по-прежнему бледен, лицо бесстрастно, словно напряженно рассматривал кого-то в зеркале.
Николаев отметил момент, когда Гучков мог вырваться, но не вырвался — поддавался.
«Красиво проигрывает, черт, — подумал удовлетворенно, — в радость Столыпину проигрывает. На слом пробует, все с умыслом делает!»
Столыпин наконец положил Гучкова на лопатки, поднялся, красивым жестом, словно римский консул, набросил простыню, оставленную инструктором гимнастики Чарльзом Гроу, заметил:
— Могли победить, поддались вы мне, Александр Иванович. Я проигрывать не люблю — вам, видимо, говорили, — но таким, как вы, готов!
— Да господи! Петр Аркадьевич! — выказал свое купечество Гучков. — Реванш позвольте! Требую крови!
— Сейчас-то уконтрапупите, — ответил Столыпин. — Вон вы какой медведь…
— А со мной? — спросил Николаев. — Я разогрелся, я готов.
— Да я ж побеждать люблю, — улыбнулся наконец Столыпин. — Меня давеча Александр Федорович Веженский спросил, не кажутся ли мне победы Витте «пирровыми». А я ответил: «Пирровы» забудутся, «победы» останутся».
Николаев вышел на мат, походил вокруг Гучкова, потом — при кажущейся сонности — опоясал приятеля, стремительно поднял над собой, повернул в воздухе боком и шмякнул оземь.
— Мы в Бодайбо приемам не учены, Саша, не взыщи…
Пошли в душевую: мистер Чарльз, лондонский кудесник, наладил особую процедуру — стегал водой под напором, тело краснело, будто после крапивы.
Потом они лезли в бассейн, разделенный надвое: в одной половине чуть не кипяток, в другой — ледяная вода. Гучков, опускаясь в ледяную купель, тонко повизгивал; Столыпин окунался с головой и делался похожим на Стеньку Разина. Потом, когда Чарльз положил их рядом, укутав шерстяными одеялами, Гучков, блаженно отдуваясь, предложил:
— Петр Аркадьевич, не откажетесь встретиться с нашими друзьями? Мы сегодня собираемся в «Европе» в десять.
Столыпин — не открывая глаз — поинтересовался:
— Тимирязев зван?
Гучков ответил рассеянно:
— Он ведь не только к сдаче дел готовится, Петр Аркадьевич, он готовится и к тому, чтобы поехать в Лондон, покупать для Кирилла Прокопьевича проекты мостов на подвесках и Родзянке — инвентарь для обработки свеклы…
— Счастливый человек, — откликнулся Столыпин, — инженер, ему повороты судьбы не страшны. А нам, чиновникам, что делать?
— Обставиться, — пробурчал Николаев.
— Где вы в России столько верных людей наберете, чтоб спину прикрыть? — спросил Столыпин. — Французы во всем женщину ищут, это в них от пресыщения свободой. Нам бы мужчин найти, мужчин…
Ужин с Веженским кончился в семь. На прощание Гучков сказал:
— Александр Федорович, если мы будем уподобляться милюковцам — все профукаем. Нам надо локоть друг дружки ощущать — тогда устоим.
— Милюковский локоть престижен, — ответил Веженский. — Его локоток на Лондон опирается.
