Николай Свечин - Московский апокалипсис
– Угу… – каторжник приблизил огонь ещё на вершок к бочонку.
– Не взрывай!! – раздалось сразу несколько умоляющих голосов. – Мы сейчас уйдём!
– Сукины дети! – рявкнул каторжник. – С русскими силой меряться? Всех к богу отправлю! Бросили оружие на землю!
Сапёры незамедлительно выполнили приказ. Офицер, заискивающе улыбаясь, сказал:
– Можно, мы уйдём? Вы же нас отпустите? А лучше бегите вместе с нами. Через три минуты всё здесь взлетит на воздух!
Не слушая его далее, Ахлестышев бросился по галерее. Французы посторонились, пропустили его и ринулись к выходу, мешая друг другу. Верный Батырь, не отставая, летел за Петром. Вскоре галерея вывела их в квадратный зал, почти целиком заставленный бочками. Из пустого угла к ним вела дорожка из пороха. Запаленная с конца, она наполовину уже сгорела. Огонь быстро бежал к мине, ему осталось преодолеть две сажени. Не раздумывая, Пётр пал на колени и стал палашом проделывать в дорожке разрыв. Батырь выплясывал на другом краю, затаптывая пламя своими сапожищами. Несколько секунд страшного напряжения – и огонь, добежав до разрыва, затрещал и потух.
У-ф-ф-ф… Пётр сидел на земле и не имел сил подняться. Ватные ноги не держали, в глазах расходились круги. Отброшенный в галерею факел освещал картину вокруг. Бочонки с порохом выстроились в три ряда: десятки, если не сотни пудов… Каторжник задрал голову и посмотрел на Сашу-Батыря. Весь мокрый – тоже, что ли, от страха? – тот ошарашенно разглядывал огромную мину, едва не поднявшую их на воздух. Налётчик зажал ладонью рот и издал короткий смешок. Пётр хихикнул в ответ… Секунда – и беглые разразились вполне истеричным хохотом. Великан схватил товарища в охапку и принялся отплясывать “барыню”.
– Пусти! – взмолился Пётр. – Мне бы того… до ветру… Едва ведь не окочурились!
Саша поставил его на землю, хотел сказать что-то весёлое, но не успел: рвануло.
Потом уже Ахлестышев сообразил, что взрыв произошёл сверху и сбоку. А тогда ему показалось, что лопнуло прямо над головой. Земля под ногами вздыбилась, сверху полетели кирпичи и куски штукатурки. Стройные штабели бочек рассыпались, заполняя пространство вокруг. Оглушённый, ничего не соображающий, Пётр пополз к галерее. Голова раскалывалась, в ней сохранилась только одна мысль: факел, там лежит горящий факел… Если в галерею закатится бочонок, да ещё и треснет от удара… Ему казалось, что он полз очень долго и преодолел жуткие препятствия. Наконец в темноте показался огонь. Просмолённая тряпка бойко горела и не думала потухать. А рядом лежали обломки тары, и темнела груда пороха. Схватив факел, Пётр отбежал с ним в галерею и крикнул оттуда:
– Саша! Саша!
Он не услышал собственного голоса, зато увидел друга. Шатаясь и держась руками за голову, Батырь вышел к свету. Ахлестышев ужаснулся: глаза у налётчика были совсем безжизненные, по измазанному лицу обильно текла кровь.
Вытащив из кармана платок, Ахлестышев дрожащими руками стал вытирать Сашино лицо и нигде не находил раны. Выяснилось, что кровь сочится из носа и ушей, но голова у вардалака цела. Выбросив платок, каторжник отстегнул от пояса баклажку с водкой и силком засунул товарищу в рот. Надавил – и тот разжал стиснутые зубы.
Сделав несколько порядочных глотков, Батырь поперхнулся и отвёл баклагу. Глаза его обрели осмысленное выражение. Поглядев на приятеля, налётчик схватил его за плечи.
– Что с тобой? Ты весь в крови!
– И я тоже? Это контузия…
Саша рукавом стал отчищать Ахлестышеву щёки и лоб. Головы у обоих перестали гудеть, и почти вернулся слух.
– Мы точно живы? – спросил на всякий случай Батырь.
– Точно, – успокоил его Ахлестышев. – И руки-ноги целы. Рвануло снаружи, а нас только кувыркнуло волной. Хорошая у Ивана Великого кладка – выдержала. Умели делать!
Вдруг Саша отшатнулся и сказал только одно слово:
– Наши!
Оба молча бросились по галерее к выходу. Выбрались наверх и обмерли. Колокольня дала трещину, но устояла. Успенская же звонница вместе с Филаретовой пристройкой, подпиравшие её справа, превратились в груду развалин. Словно детские игрушки, валялись разбросанные взрывом колокола. С краю, придавленный камнями, лежал мёртвый Голофтеев. Чуть поодаль, бережно прижимая к боку левую руку, сидел на земле Саловаров. Он раскачивался и бормотал сквозь зубы:
– Вот-так так… вот-так так…
– Ищи командира! – крикнул Ахлестышев другу, а сам подсел к раненому и стал его ощупывать. Тут из пыльной взвеси вышел Ельчанинов, весь белый от извёстки. Охнул, и начал ремнём прилаживать локоть Саловарова к туловищу. Приладил и сообщил:
– Это ушиб от контузии, очень сильный. Возможно, придётся отнять руку.
– А что французы?
– Бежали. Где Саша с Отчаяновым?
На этих словах из темноты появился налётчик. Он нёс на руках Силу Еремеевича. Егерь был без сознания, голова бессильно свесилась вниз.
– Живой? – спросил Пётр.
– Вроде дышит… – ответил Батырь, кладя раненого на землю.
Ахлестышев осмотрелся. Было светло, как днём. Всё вокруг горело: соборы, Чудов монастырь, Сенат… Казалось, Кремль стёрт с лица земли.
– Эх, Егор Ипполитович… Не уберегли мы, не справились…
– Что вы говорите, Пётр Серафимович! – воскликнул штабс-капитан несогласно. – Поверьте, это не так. Я тут уже всё обежал. Разрушения сильные, спору нет, но главное удалось отстоять. Стена обрушилась в пяти местах – починим. Полностью погибли только три башни: Петровская, Водовзводная и Арсенальная. Правда, сильно пострадали ещё Никольская и те, что у реки. Крепко досталось Арсеналу, он разрушен наполовину. И вот тут погибли две пристройки… Мы это восстановим. Кремлёвские соборы все целы! И Грановитая палата, и дворцы, и Иван Великий. Большинство башен тоже спасено. Наших, правда, погибло много. Почти все… В последний час войны – так жаль…
Тут Отчаянов впервые застонал.
– Идёмте! – скомандовал штабс-капитан.
– Куда?
– В Воспитательный дом, к докторам. Я велел дрожкам стоять у Никольских ворот…
И они двинулись туда. Саша нёс на руках егеря, а Ельчанинов с Ахлестышевым вели Зосиму Гуриевича. Тот крепился, но отбитую руку совсем не чувствовал – она была как деревянная.
Партизаны доехали до Солянки и через главный подъезд проникли в Воспитательный дом. Там творилось чёрт знает что. Квадратный корпус заведения был зачем-то обнесён с одной стороны новеньким забором. Из второго корпуса, который назывался кор-де-лож и располагался ближе к набережной, неизвестные отстреливались через окна. Группа непонятных людей пыталась атаковать кор-да-лож, но делала это вяло и неохотно. Партизаны не стали разбираться, кто с кем воюет, а сразу отправились на поиски доктора.
Они вошли в огороженную забором половину “квадрата” и опешили. В тусклом свете масляных ламп открылась жуткая картина. Длинный коридор и палаты были забиты ранеными французами. Их было не меньше тысячи. Те, кто мог передвигаться, опираясь на ружья, ковыляли в соседний корпус. Но много было и тяжёлых: эти представляли собой жалкое зрелище. Обмотанные грязными, давно не менявшимися тряпками, они лежали на голом полу в собственных экскрементах. Кто был в сознании, стонали и просили о помощи. Другие ни о чём уже не просили и медленно умирали. Трупы лежали вперемешку с живыми, и никто их не уносил. Смрадный воздух смешал в себе запахи гниющего мяса, фекалий и немытых тел. Несколько лекарей-французов, измученных, с красными от бессонницы глазами, метались по коридору. Они мало чем могли помочь несчастным, но хотя бы не сбежали, до конца исполняя свой долг… Одного из таких партизаны и попросили осмотреть своих раненых. Эскулап, мужчина лет сорока, быстро и ловко ощупал Силу Еремеевича и сказал:
– Кости все целы и ранений нет. Контузия. Лучше всего для него сейчас просто отлежаться. Бывают контузии хуже любого увечья, а бывают пустяковые. Какая у вашего товарища, станет ясно лишь завтра.
Потом доктор осмотрел Саловарова и нахмурился.
– В нескольких местах прощупываются осколки кости. Вот они, прямо под кожей… Если не ампутировать, начнётся гангрена. Лучше сделать это прямо сейчас, пока он не отошёл от контузии и ещё не чувствует боли.
Зосима Гуриевич не знал французского, но понял всё без переводчика.
– Я готовый, – сказал он твёрдо. – Степанида меня и однорукого примет.
– Тогда ведите его вон в ту палату.
Когда начало светать, Ельчанинов ушёл на поиски русских войск. Пётр с Сашей сидели на подоконнике, и устало курили. У их ног лежали Отчаянов с Саловаровым. Егерь так и не пришёл в сознание, но дышал ровно. Староста нищей артели только что затих. Ампутацию крепкий мужик перенёс хорошо, но теперь раскуроченная рука начала сильно болеть. Раненый не столько уснул, сколько впал в забытье.
Мимо проходил тот самый лекарь, что делал операцию. Ахлестышев спросил у него:
