Клаудия Грос - Схолариум
Ломбарди осушил кружку и встал.
— Да, наверное, мне все-таки лучше вернуться назад.
Отшельник кивнул.
— Все время держитесь правой тропинки, она ведет к башне. Лес здесь мрачный, ему нет ни конца ни края…
— А вы не боитесь вот так, совершенно один?
Старик засмеялся:
— О, если придут грабители или разбойники с большой дороги, то у меня им поживиться нечем. Гораздо хуже не подкрепленные действительностью фантазии, но до сих пор еще дракон не дал себе труда заглянуть ко мне в гости.
Ломбарди попрощался и нырнул в оцепенелую сырость. Казалось, туман гладит его по лицу своими влажными пальцами; вокруг мертвая тишина, тяжелая и холодная, ни звука, ни шороха. Не видно ни одной птицы, не слышно пробирающегося под темными кустами зайца. Неожиданно он потерял дорогу и остановился. Куда он забрел? Неужели заблудился? С какой стороны пещера отшельника? Ломбарди развернулся, пытаясь разглядеть что-нибудь сквозь туман. Он потерял направление и даже не понимал, пришел он слева или справа. Посмотрел наверх: не проглянет ли сквозь туман бледное солнце. Нет. Сердце застучало как бешеное, рука потянулась к спрятанному за голенищем ножу. Ломбарди продирался сквозь кусты и вдруг услышал странный треск, как будто сук оторвался от дерева и упал. А потом еще и крик сипухи: Ломбарди заметил над головой ее широкие светлые крылья. Он изо всех сил старался сохранять спокойствие ведь и у этого леса тоже есть конец, когда-нибудь он все равно наткнется на человеческое жилье. И вдруг сзади он услышал какое-то движение, с грохотом, стонами и фырканьем. Похоже на дракона. Ломбарди снова остановился. Драконов не бывает, это все фантазии, которым мы можем давать имена, но ведь ты, Зигер, знаешь, что не все имеющее имя состоит из плоти и крови или из другой материи. Теперь он совершенно отчетливо слышал фырканье, далеко за спиной, там, где туман был таким густым, что проникнуть за него взгляд уже не мог. Тебя решили наказать за ложь, Ломбарди? Они правы, он существует, этот дракон, и ты был глупым мальчишкой, думая, что знаешь все, а на самом деле ничего ты не знаешь. Он повернулся и побежал. Побежал в противоположном направлении, но как будто попал в лабиринт. Он несся куда глаза глядят, как корабль, оказавшийся в море без компаса. Вдруг он почувствовал запах дыма и замедлил шаги. По спине градом катился пот. Где-то здесь дом, в котором развели огонь. Или это огонь из пасти дракона? Яркие языки пламени, которое он изрыгает, прежде чем проглотить добычу? Или он просто растаптывает свою жертву? Теперь Ломбарди услышал впереди журчание воды. По просеке вился ручей, сверху упал луч света, солнце повернулось к западу, и теперь Ломбарди понял, куда ему двигаться. Он почувствовал безграничное облегчение. Нужно немного пройти на запад, а там уже и башню будет видно.
— У вас есть выбор. Решайте.
Неужели в правилах записано, что женщине следует задать вопрос, чтобы таким образом устроить ей подвох? И тем не менее она должна быть благодарна Штайнеру за предоставленную возможность, потому что это мудрый ход. Ее вполне могли бросить в воду, дабы посмотреть, утонет она или нет.
— Задавайте ваш вопрос, — сказала она.
Его сформулировал Иорданус, поэтому и зачитывать его тоже будет он. Иорданус поднялся и, зажав в руке кусок пергамента, вышел вперед, сохраняя на лице мрачную серьезность.
— Это из Аристотеля. Скажите, где и в какой связи написано, что женщина создает только одно, а мужчина многое. И на каком принципе это положение основано?
Софи кивнула, Иорданус вернулся на скамью. В зале царила тишина. Если она не знает это место, она пропала. Если она понятия не имеет, в каком из многочисленных трудов вышеупомянутого автора и где именно следует искать, то ей обрежут волосы и выставят у позорного столба. День и ночь ее будет мучить жуткая стужа, а кёльнцы, проходя мимо, будут над ней смеяться, забрасывая мусором и нечистотами. Ее достоинство втопчут в грязь, и ей придется уйти из города. Она присоединится к отбросам этого мира, отбросам, лишенным и чести, и средств к существованию.
Софи, казалось, задумалась. Вопрос был на самом деле не простым, с подвохом. Конечно, указание на Аристотеля совершенно справедливо, но вообще-то он приводит не свое собственное мнение, а мысль Платона, о чем Иорданус, естественно, не упомянул. И даже если она вспомнит нужный отрывок, это все равно еще только полдела. Штайнер опустил глаза. Он поступил справедливо, предложив дать ей шанс, но вместе с тем он прекрасно знал, что не хочет выступать в роли защитника тех изменений, которых ему мечталось избежать. Он смотрел под стол, на носки своих башмаков, и слушал тишину, нарушаемую только треском поленьев.
— Это написано в «Метафизике», — прозвенел голос Софи.
Штайнер поднял глаза. Настоятель сохранял каменное лицо. Иорданус сложил руки на пергаменте.
— Да, это правильно.
— В шестой главе. Аристотель говорит там о платониках, превративших двойственность в вещественный принцип. Материя предполагает множественность, а вот форма — единственность. Но Аристотель утверждает, что из материи следует только одно, а из формы — многое. Так женщина оплодотворяется единожды, а мужчина оплодотворяет множество раз.
Это было общеизвестно. Некоторые из присутствовавших могли цитировать «Метафизику» наизусть, все девять глав Факт, что какая-то женщина способна сделать то же самое, причинял им боль, но все-таки они ощущали власть, которая была в их руках и с помощью которой они могли определить исход этого процесса. Она знает, где об этом написано, — и что ж тут удивительного? Обезьяна тоже могла бы цитировать великие труды наизусть, если бы умела говорить. Это ни о чем не свидетельствует. Они бросили ее в воду, а она один раз вынырнула на поверхность. Но это только начало. Теперь они будут удерживать ее под водой с помощью палки, и каждый раз, когда ее голова покажется на поверхности, будут пихать ее вниз, и когда-нибудь, в конце концов, она уже не сможет получить ни глотка воздуха.
— Вы с этим согласны? Или вы хотите сказать, что требуется со всех сторон рассмотреть это положение, чтобы решить, признать его или нет?
— Я бы согласилась с подобной формулировкой.
— Значит, женщина создает только одно?
— Женское начало получает только один раз, но разве получить и создать — это одно и то же? По-моему, создать — это гораздо больше. Разве женщина не способна, как и мужчина, создавать многое?
Иорданус снова поднялся и подошел прямо к ней.
— Что же материя и что — форма?
— Женщина — это первое, а мужчина — второе.
— Что материя без формы?
— А что форма без материи?
Иорданус сделал еще один шаг вперед.
— Конечно, они взаимосвязаны. Но что же есть образующий элемент? Вы же наверняка согласитесь, что это форма, разве нет?
Софи молчала. Постепенно до нее дошло, к чему он клонит. Материя всего лишь наличествует и ждет, чтобы ей придали форму. Таким образом, форма облагораживает материю, вдыхает в нее жизнь. Именно это они хотят услышать.
— Что такое форма без материи? Без нее она лишена смысла, — тихо сказала она. — Что это за принцип, который всего лишь идея? Это все равно что отделять вещи от образов, как поступаете вы.
Все подались вперед, чтобы лучше слышать. Что сказала эта женщина? Она снова возвращает их к старому диспуту? К их собственному молчаливому спору? Иорданус замер. На такое он не рассчитывал.
— Хорошо. Тогда скажите мне, какова ваша точка зрения.
Софи вот-вот угодит в свою собственную ловушку. Она, хоть и слишком поздно, заметила, что пропадет, если только ответит на этот вопрос. Но ей не терпелось выплеснуть свой гнев. Зачем ее выставили на всеобщее обозрение и задают дурацкие вопросы? Из-за того, что она без разрешения проникла на их лекции? Она колебалась. Что советовал ей Ломбарди? Быть тихой и покорной, господам магистрам это понравится, и тогда они позволят ей выпутаться без особого ущерба. А вопрос о деньгах они пока отложили, значит, ситуация не так уж и плоха. Она скажет, что отчим одолжил ей денег…
Господа ждали, но она словно лишилась голоса. Традиционалисты в большинстве — значит, было бы неплохо подольститься к ним, заявить, что они, как всегда, правы, даже если она простая женщина, мнение которой ничего не значит…
Но верх взяла ненависть Софи чувствовала, как та подступает к самому горлу. Позже, гораздо позже она осознает, что это отвращение к Касаллу, запоздалый триумф, битва, которую она вела с ним, хотя он давно уже был мертв. Она словно увидела перед собой его лицо, его глаза, руки, которые мучили ее тело и ломали волю. Это Касалла она ненавидела и ненавидит до сих пор, а вовсе не тех, кто сидел сейчас перед ней, но она больше уже не хотела отделять одно от другого. Перед ней сидело двадцать Касаллов, они налетали на нее с кулаками, издевались над ней, пытали и унижали. Не изменилось ничего. Она почти чувствовала, как по спине уже бежит теплая кровь…
