Джон Сэк - Заговор францисканцев
– Зачем мы здесь, мама? Почему не уходим?
– Назови свое имя, брат, – попросил Конрад. Голос запел:
Лес кругом стеной стоит, в нем кукушечка кричит...
Конрад снова прижался лицом к мокрым камням. Струйка поползла по щеке на одежду, как слезы отчаяния. Он знал, что за эти годы многих братьев арестовали как схизматиков и еретиков, приговорили к вечному заключению, лишили книг и святых-даров. Опасаясь их дурного влияния, судьи запретили говорить с ними даже тем братьям, которые носили им пищу. Раз в неделю во всех обителях братства заново прочитывали приговоры, откровенно намекая, что всякий, усомнившийся в их справедливости, разделит ту же судьбу. Конрад не считал себя еретиком, но в глазах брата Бонавентуры он, пожалуй, был схизматиком, и этого довольно, чтобы и его заключение стало вечным. Сколько месяцев или лет, задумался Конрад, пройдет до того, как он уподобится жалкому безумцу, делившему с ним камеру?
Тот снова запел, повторяя стишок, который и Конрад помнил с детства:
Кораблик уплывает в ночь под светлою луной. Как крылья, парус распустил, плывет к себе домой...
У Конрада мелькнула вдруг страшноватая догадка: ему показалось, что он узнал поющего. Подражая женскому голосу, отшельник ласково позвал:
– Джованни, Джованни, пора домой!
– Vengo, mamma, – откликнулся тот тонким детским голоском. – Иду, мама.
Шарканье и звон цепей приближались: человек медленно преодолевал разделяющее их пространство. Когда он оказался всего в нескольких шагах, Конрад рассмотрел наконец бледного призрака темницы: почти голого, похожего на мертвеца. Если бы не отросшие до плеч седые волосы и не клочковатая борода, достававшая почти до пояса, его можно было принять за отмытый морем костяк. Протянув руку, Конрад коснулся обтянутых кожей ребер.
– Бедный мальчик, – сказал он, – ты потерял плащ. От соленых слез больно защипало изуродованный глаз.
Конрад сорвал с себя вторую рясу и помог несчастному просунуть в нее голову и руки. Потом крепко сжал мужчину-ребенка в медвежьих объятиях и стал укачивать, как укачивал на горном уступе испуганную Амату, покачиваясь в такт звону кандалов.
– Mettisi il cuore in pace, Giovanni. «Успокой свое сердце, Джованни». Мама за тобой присмотрит.
– Почему нам нельзя отсюда уйти, мама? – снова спросил пленник. – Мне здесь не нравится.
– Как-нибудь, – утешал его Конрад. – Как-нибудь.
Даже его, привыкшего всегда и во всем видеть промысел Божий, заставила дрогнуть встреча с этим несчастным. Слишком горестным оказалось столкновение с героем, которому он поклонялся почти так же, как фра Лео: повсеместно чтимым, лишенным власти генералом ордена Джованни да Парма.
27
Знакомые виды один за другим открывались перед Орфео, въезжавшим на Меркато[52]: римский храм Минервы, чьеза[53] ди Сан-Николо, стоявшая перед его родным домом. За годы его отлучки рыночную площадь вымостили кирпичом, так что в мостовой наполовину утонули ведущие к храму ступени, а конские копыта порождали непривычно гулкое эхо. Слева от церкви он увидел торговый участок, издавна закрепленный за их семейством. Дом и торговое предприятие удобнейшим образом располагались в самом сердце города: рыночная площадь начиналась всего в нескольких шагах от склада, где над сырцовой шерстью, поступавшей со всей Умбрии, трудились отцовские работники.
Орфео повернул коня в обход церкви, к каменному дому, где провел первые пятнадцать лет жизни. Здесь стояла странная тишина. Даже стук в дверь показался жутким в затихшем городе. Отворил незнакомый слуга, высокий и коренастый – ему пришлось наклониться, чтобы выглянуть в дверной глазок. Из такого вышел бы хороший воин, а в доме этот здоровяк казался не на месте. Слуга подтвердил, что братьев Орфео нет дома.
– Тогда я их подожду, – сказал Орфео. – Я младший сын сиора Анжело.
По лицу слуги прошла тень подозрения:
– Я думал, что знаю всех сыновей синьора. Если вы ищете отца, то найдете его в счетной комнате. Я вас провожу.
– Не трудись. Я знаю дорогу.
Как это похоже на отца: отказаться от возможности воочию увидеть папу – ради ведения счетов! По правде сказать, Орфео даже обрадовался случаю поговорить с отцом до возвращения братьев. Примирение будет достаточно трудным и без лишних ушей.
– Все-таки я пройду с вами, – твердо возразил слуга, растопырив руки и преградив Орфео вход в дом.
Тот пожал плечами и вскинул ладони.
– Ну конечно! Уж он-то не позволил бы чужаку оказаться у него за спиной. – Неуклюжая попытка пошутить не встретила отклика.
Слуга отступил, и они вместе прошли сквозь жилые помещения в рабочую половину. Когда слуга взялся за ручку двери, сердце у Орфео забилось чаще. Он вытер вспотевшие ладони о рубашку.
Отец сидел за столиком, развернутым к окну, спиной к двери. Перед ним были раскиданы листы пергамента. Погрузившись в расчеты, он даже беглого взгляда не уделил вошедшим.
В молодости Анжело Бернардоне был таким же плечистым и крепким, как его младший сын, но десятилетия за столом не прошли даром. К старости торговец обрюзг и располнел. На жирных пальцах, державших гусиное перо, вспыхивали драгоценные камни перстней – на каждом пальце по перстню – должно быть, от боли в суставах. На рукаве у него была черная повязка.
– Даже ради папы от книг не оторвешься, да, папа? – Орфео надеялся, что его сердечность не кажется слишком натужной.
Отец, не отрывая носа от листов, проворчал:
– Эта чертова двойная бухгалтерия... Флорентийские выдумки! – Он хотел добавить что-то еще, но вдруг замолчал и развернулся на стуле. – Ты еще кто такой?!
– Неужто я так изменился? Я Орфео.
Молодой человек сумел раздвинуть губы в улыбке, хотя сердце уже сжимало недоброе предчувствие. Орфео начинал понимать, что примирение не состоится.
– Не знаю никакого Орфео. Убирайся из моего дома. Слуга потянулся за мечом, но Орфео остановил его, вскинув руку.
– Отец, мне тоже нелегко. Я всю дорогу из Акры проделал с новым папой и пришел сюда только по его настоянию. Он хочет, чтобы я с вами помирился.
Двойной подбородок Анжело стал ярко-розовым, словно выскобленная кожа свиньи.
– С самим папой, говоришь? И поэтому я должен простить неблагодарного отпрыска, который отвернулся от родного отца и братьев? Ты не забыл ли, что я вырос в одном доме с безумцем, которого ассизцы провозгласили вторым Христом? Так что меня не слишком впечатляют святые. Нет, слушай меня, Орфео-бывший-Бернардоне, и слушай хорошенько. Ты более не имеешь доли во мне и в моем. Если ты женишься, я объявлю твою жену вдовой, а детей сиротами. Твою долю наследства я передаю твоим братьям. Единственное укрытие, какое получишь ты от меня, – четыре ветра. Я предаю тебя зверю лесному, птицам небесным и рыбам морским. – И он снова повернулся к своим гроссбухам. – Вот тебе твой мир. А теперь сгинь с моих глаз.
Орфео слушал и терпел слишком долго.
– Ты и самого ада не боишься, старый убийца! Сперва вы с Симоне делла Рокка перерезали ту семью в Кольдимеццо, теперь родного сына объявляешь мертвым? Даже отец блудного приказал заколоть тучного тельца, а не сына.
Румяное лицо старого торговца вдруг побледнело.
– Не всех перерезали. Дочь Симоне пощадил. В его голос на миг закралась нота слабости.
– Девочка еще жива?
– Не знаю. Я бы предложил тебе спросить Симоне, потому что он сделал из девчонки домашнюю рабыню, да он два дня как умер.
Анжело указал на черную повязку на рукаве.
– А... Не удивительно, что у тебя испуганный вид. Грехи давят?
В самом деле, отец его словно съежился в скорлупе своего объемистого тела. Орфео поймал себя на том, что надеется: не смягчит ли его сердце хотя бы страх Божьего суда.
Но когда отец заговорил снова, голос его звучал по-прежнему холодно:
– Чего я тебе желаю, ты слышал.
Его тяжелая голова на миг поникла на грудь, но тут же вскинулась. В глазах блеснула внезапная мысль:
– Одну памятку я хочу тебе оставить. Отдам сейчас же, потому что надеюсь не увидеть больше тебя, изменника, в этих стенах.
Анжело стянул с пальца один из перстней, повертел и швырнул в сторону Орфео. Вещица со стуком упала на пол.
– Отдай ему и выпроводи из дома, – приказал слуге старший Бернардоне.
Тот поднял перстень и передал Орфео. Молодой человек сжал в пальцах золотое кольцо, с любопытством погладил бирюзовую вставку. Надел кольцо на палец – оно оказалось велико и свободно проворачивалось. Отвесил в сторону стола легкий поклон и молча вышел из дому вслед за слугой.
Проводя лошадь через двор Меркато, юноша качал головой, уставившись на брусчатку мостовой и дивясь, как это день так неладно обернулся после благословения Тебальдо. Сперва та женщина у городских ворот, теперь отец, навечно изгнавший его из дому и заживо похоронивший. Орфео впервые в полной мере ощутил на себе последствия давнего решения, принятого с мальчишеской поспешностью шесть лет назад. Захлопывая за собой дверь отцовского дома, он и не мыслил, что отец может повернуть ключ в замке.
