Ирина Глебова - Ангел-хранитель
– До такого бреда даже я не додумался бы! Но и немцы в долгу не остаются, пишут в своих газетах, что французское правительство искусственно раздувает германо-французский конфликт.
– Это политические интриги. А что собственно о расследовании?
– Ищут. Вся французская полиция поставлена на ноги, на границах и в портах усиленный контроль. Уйму людей уже допросили, даже клиники психиатрические проверяют.
– А это зачем? – удивилась Люся.
– А некоторые душевнобольные выдавали себя за любовников Моны Лизы.
Тут Людмила тихонько толкнула брата в бок и кивнула на сына. Саша ловил каждое слово взрослых. Вадим пожал плечами, мол: «Ну и что?..» – и продолжал:
– Художников тоже проверяют. Знаете, эта французская новая знаменитость – молодой Пикассо, возмущался, что его в чем-то подозревают.
– А что Альфонс Бертильон? – спросила Люся. – Он ведь тоже ведет это расследование. Не нашел ли что-то интересное?
– Да, он почти сразу, казалось, напал на след. На стекле музейной витрины нашел отпечаток пальца.
– Отпечаток пальца? – Викентий покачал головой. – Как в насмешку над ним! Впрочем, как знать, может быть, на этот раз он признает значение дактилоскопии. Ведь у него когда-то уже был такой прекрасный шанс, а он его упустил.
– Ты о чем, папа? Я эту историю не знаю, расскажи, – попросил Саша.
Вся компания за разговорами незаметно вышла к пруду. Скамья стояла на самом краю террасы, внизу под луной и звездами блестела вода. Все сели.
– Конечно, не знаешь, – сказал Викентий Павлович. – Тебе было тогда года два. В Париже, в кабинете одного врача, нашли труп его слуги. Бертильон делал фотографические съемки на месте преступления и на кусочке стекла обнаружил четкие отпечатки нескольких пальцев. Он взял стекло в лабораторию и очень удачно сфотографировал отпечатки на темном фоне при свете дуговой лампы. А потом стал смотреть свою картотеку. У него, конечно, картотека антропологических обмеров, но на немногие карточки уже были нанесены отпечатки пальцев. И что вы думаете: через два дня поисков он находит карточку имено с этими отпечатками, причем тех самых пальцев – большого, указательного, среднего и безымянного! Убийца – Анри Шеффер – найден по отпечаткам пальцев. Казалось бы, Бертильону сама судьба подсказывает: не упрямься, признай новый метод идентификации. Но нет, он списывает все на случайность.
– Что ж, теперь у него, как ты сказал, новый шанс. Вот найдет похитителя шедевра по отпечатку, вновь прославится, подобреет…
– Ты оптимист, Вадим! Но я тоже хочу, чтоб так и случилось…
29
Первого сентября день начался прекрасно – солнечно, безоблачно. И настроение с самого утра у Викентия Павловича было отличным. Еще бы – отлично прошел отпуск, захватывающе интересно! Он по-настоящему отдохнул – и природой насладился, и сложное дело распутал. Еще до завтрака он зашел в мастерскую к Вадиму – несколько дней уже там не был. Доктор, конечно же, колдовал над своим любимым аппаратом.
– Какие новости? – бодро спросил Викентий.
Бородин пошуршал ворохом отпечатанной ленты.
– Вчера в Киеве торжественно открыли памятник Александру Второму, освятили в присутствии государя.
– Ну это-то я знаю! Еще когда письмо от Мити читал, подумал: «А сейчас император в Киеве».
В самом деле, Николай II приехал в Киев 29 августа – на торжества по поводу открытия памятника Александру II. Приехал вместе с семьей, министрами, великими князьями и наследником болгарского престола Борисом. Бородин, конечно же, не преминул съязвить:
– Наш реформатор и тут поспел раньше государя. Приехал дня на четыре раньше и сразу же съезд собрал – деятелей новых земств. Но чудится мне, что все равно не избежать ему отставки!
Петрусенко незаметно вздохнул: ему не хотелось вновь начинать спор о личности Столыпина и значимости его реформ. Он с сожалением думал, что Вадим, видимо, прав, и отставка Столыпина неминуема. И очень сожалел об этом, считая, что царь ошибается. А Вадим и сам не стал дальше развивать тему, сказал только:
– Сегодня император последний день в Киеве. Вечером – торжественный спектакль в Киевском городском театре. Для всех высокопоставленных гостей дают оперу «Сказание о царе Салтане».
– Что ж, они там, а мы еще здесь, – философски заметил Викентий Павлович. – И я намерен эти последние денечки посвятить отдыху и только отдыху!
Впрочем, одно дело ему еще пришлось завершить – написать подробный отчет о своем расследовании в «Замке». За этим отчетом приехал из Серпухова уже знакомый ему пристав.
– Копию в Московский департамент вы перешлете сами? – спросил его Викентий Павлович.
– Обязательно, господин Петрусенко, не сомневайтесь! У нас в управлении все восхищены! Вы знаете, мы все согласились, что, не будь вас, Коробовой скорее всего удалось бы сделать свое черное дело!
– Не уверен, – покачал головой Петрусенко, – совершенно не уверен. Вы ведь тоже теперь знаете: ей противостояла княжна Елена Берестова. А это, поверьте, был серьезный противник.
– Невероятное дело! – восторженно повторил пристав. – Вот только главная преступница еще не найдена. Сегодня с утра, по вашей рекомендации, была отправлена стража для дознания и проверки на хутор Дурдово.
– Вот как? – оживился Викентий Павлович. – И что же вы там обнаружили? Догадываюсь, что ничего.
– Точно так, ничего. Только его постоянную обитательницу Сычеву. Осмотрели все очень внимательно, но нет – никого не нашли. Одна старуха и живность.
– Черный поросенок и коршун?
– Коршун? – удивился пристав. – Нет, птицы там никакой не было, я ведь и сам тоже туда ездил. Черный поросенок, верно, и черная коза.
– Какая еще черная коза?! – Петрусенко от удивления даже поперхнулся дымом – он как раз делал затяжку из своей трубки. – Еще третьего дня никакой козы на хуторе не было!
Пристав немного растерялся.
– Ну-у, она могла где-нибудь пастись на лугу, за хутором. Вот вы и не видели…
Но Викентий Павлович уже взял себя в руки. Выбил трубку о край пепельницы, усмехнулся:
– Верно, мог и не видеть… Значит, только Сычева и живность?
– Да и зачем бы Коробовой бежать на этот хутор? – недоуменно пожал плечами пристав. – Скорее в Москву. Ее уже ищут там, да у разных родственников.
Петрусенко покивал головой, но он уже явно потерял интерес к поискам госпожи Коробовой. Это ведь и в самом деле теперь не его дело. Даже если Тамилу Борисовну никогда нигде не найдут…
Вернулся из «Замка» Максим, но лишь для того, чтоб попросить у «господина доктора» прощения: он еще некоторое время будет отсутствовать, решать свои личные проблемы. Людмила, конечно, тут же стала его расспрашивать, не удержалась:
– Что же дальше? Что Глаша решила?
Мужчины были более сдержанны, но и они смотрели вопросительно. Максим говорил спокойно:
– Мы с Глафирой поедем в монастырь, поговорить с игуменьей.
– И что же, если она велит Глаше принимать постриг, вы согласитесь?
Максим улыбнулся, правда, как-то невесело:
– Вы, Людмила Илларионовна, все упрощенно представляете. Мать Евстолия принуждать против воли ее не станет. Глаша еще сама не определилась. Терзается, сердце разрывает! В первый день, как мы встретились, она готова была все бросить, уйти со мной. Потом стала маяться, томиться… Ведь сколько лет в монастыре – шутка ли! И душа, и весь разум ее приняли монастырскую жизнь. И теперь вот так резко все менять – нет, это тяжело… Будем решать.
– Что-то я тебя, Максим, не узнаю! – Доктор Бородин насмешливо сощурил глаза. – Смирение в твоем ли характере? Так уж и примешь любое решение своей Глаши?
– Как бы не так! – сказал Максим, вдруг резко меняя тон. – Это что же я, почитай, восемнадцать лет любил, ждал, искал ее, жил, можно сказать, сам монахом, чтобы найти и отпустить? Ни по-человечески, ни по-божески это будет неправильно!
Людмила даже в ладоши захлопала. А провожая Максима, сказала:
– Возвращайтесь вдвоем…
Вечером Викентий и Вадим вновь уединились в мастерской. Ярко горела настольная электрическая лампа, пару раз аппарат тихонько стрекотал, выдавая последние новости, приятно пахло каким-то клеем.
– Как хорошо, уютно! – Викентий потянулся, разминаясь, словно долгое время сидел неподвижно. – Всего несколько дней не заходил сюда к тебе, а уже соскучился. И по нашим с тобой дискуссиям тоже соскучился. Только давай, Вадим, оставим уже Столыпина в покое, поверь, ему не сладко живется!
– А на царя-батюшку попенять дозволите? – сыронизировал Бородин. – Или сыскное управление такие разговоры сразу пресекает?
– Сыскное управление – не жандармское. И в моем лице оно разрешает тебе высказать нелицеприятное мнение. Тем более что знает тебя как патриота и верноподданного.
– Да, я поддерживаю государя во многом. Потому особенно обидно, когда царь всея Руси не о благе Руси печется.
