Валентин Лавров - Триумф графа Соколова

— Хватит, не желаю угнетать свою плоть! Был у нас кучер Никифор, родился еще в царствие Александра Благословенного. Никифор был громадным мужиком, не жиже меня. Рост у него — во, — поднял над головой руку. — В дворне несколько десятилетий вспоминали, как Захар развлекался. Бывало, лошадь на плечи положит и, к удовольствию сельчан, несет ее. Какое в деревне среди мужиков развлечение? С соседскими — стенка на стенку. Так Никифор, сколько ни уговаривали его, никогда не ходил. Отвечал: «Мне никак нельзя, а вдруг не рассчитаю, до смерти хорошего человека зашибу? А это — смертный грех!»

Мартынов любил такие рассказы. От удовольствия он рот аж малость приоткрыл.

Соколов продолжал:

— Когда батюшка еще в корпусе учился, он уговорил Никифора взять его с собой на медведя. Надо заметить, Никифор знатным был охотником, но на мелочь — зайцев или лис — презирал ходить. Только на медведей. И тужил, что в наших местах тигров или львов не водится — пошел бы!

Никифор учил: «Вы, барин, будете стоять тут, за деревом. Я как медведя из берлоги подыму, так вы не спеша прицельтесь да на курок и нажмите — плавно, не дергая. Только снег вокруг дерева утопчите получше — для маневра. А то вдруг промахнетесь или еще чего, чтоб движение у вас было».

Отец фыркнул: «Еще чего — снег топтать! Да я в корпусе лучший стрелок, часы командир преподнес — „За лучшую стрельбу“. Не буду оттаптывать!»

Крепостной человек не может барину указывать.

Подошли охотники к берлоге, Никифор шестом поковырял, поковырял, растревожил сон мишки. Тот с диким ревом наружу вылез. Отец первым номером стоял, выстрелил раз, выстрелил два — медведь ранен, да прет, злой, прямо на отца. Отец тырь-пырь — деться некуда. А медведь здоровый был, матерый, уже к отцу подобрался, из пасти чем-то гнусным дыхнул.

В последний миг отец все же вывернулся да за дерево, но не уйдешь далеко, снег кругом по пояс. А медведь уже снова подбирается. К счастью, Никифор проворный оказался. Стрелять нельзя, боится отца пулей задеть. Выхватил он нож и сзади, со спины, за шею медведя ухватил, опрокинул. Медведь ему лапой все прокогтил, даже полушубок не помог. Любил он следы когтей на груди и плече показывать. Никифор всадил нож по рукоять — под самое сердце. Отец за спасение освободил его из крепостной зависимости, пожертвовал сто рублей и медвежью шкуру. Из шкуры шубу Никифор сшил и очень берег.

— Доволен был мужичок?

— Деньги взял, а от свободы отказался: «Мне с вами очень любезно, а слабода — одно баловство, совсем лишнее. Уж лучше на своих работать, чем на чужих. Мы хоть и дворовые, а все равно барей своих словно родными почитаем». Но года через три все равно указ вышел, всех освободили. — Вздохнул. — Никифор умер лет пять назад, сто три года ему стукнуло. После него та медвежья доха мне перешла — сам покойный завещал, все мое детство со мной играл да забавлял. Я не думал, не гадал, что сгодится шуба, да вижу — случай вышел… Прикажу, чтобы мой сторож Буня из Мытищ доставил.

На другой день в Мытищи полетела телеграмма.

Следующий день прошел в различных хлопотах.

В тот час, когда Соколов пешком возвращался со службы домой, к тому же подъезду с Николаевского вокзала приближалась другая знаменитость — некогда гремевший на всю Европу шнифер Буня Бронштейн.

Буня прибыл по железной дороге из Мытищ с громадным узлом за плечами. Он привлек внимание городового, но не столько этим узлом, сколько выразительной физиономией, некогда не сходившей с полицейских фото: «Разыскивается…»

Городовой бесцеремонно ухватился за узел и по должности полюбопытствовал:

— Что несешь, любезный?

Буня, в силу бывших профессиональных увлечений, недолюбливал полицейских. Он сурово свел брови:

— Что за бесцеремонное обращение, любезный? Почему изволите прохожих руками хватать? Попр-рошу представиться!

Служивый, опешив, вытянулся в струнку, отчеканил:

— Мещанской части второго участка городовой Рубцов! Желал поинтересоваться, что за узел подозрительный…

Буня насмешливо отвечал в стиле самого графа:

— Поинтересуйся, любезный, что у твоей супруги под юбкой находится. Этот же узел принадлежит полковнику охранного отделения Аполлинарию Николаевичу Соколову. Слыхал про такого? То-то же! А я его дворецкий Бронштейн. Вопросы есть?

Упоминание имени знаменитого сыщика подействовало магически. Городовой взял под козырек:

— Мое почтение-с!

Буня гордо прошел к подъезду дома № 19 по Садовой-Спасской, где жил гений сыска.

У подъезда стояли большие, низкие сани, которые в деревнях используются для перевозки объемистых грузов, скажем сена. В санях, закутавшись в тулуп, полулежал мужик.

Буня этому пустяку значения не придал.

Гораздо больше удивило старого взломщика сейфов отсутствие в подъезде консьержки. Ее столик справа от лифта был сдвинут в сторону.

Буня любил ездить на лифте, но тот, как на грех, не работал.

С досады сказав крепкое словцо, бывалый «медвежатник» стал подниматься по лестнице.

Вдруг Буня от неожиданности вздрогнул: между первым и вторым этажом он едва не наткнулся на какие-то зловещие фигуры. Вдоль стен стояли трое рослых мужчин. В углу, прислоненный к стене, стоял рулон, похожий на свернутый ковер.

В отличие от советского времени, когда под красными знаменами народ изрядно посерел, до революции было обычаем здороваться со всеми, кого встречаешь в подъезде — в своем или чужом.

— Добрый вечер, — сказал Буня.

Мужчины молча кивнули. Они были малость не в своей тарелке.

Буня подумал: «Эти господа мне почему-то напомнили шниферов, которые забрались в банк, но не знают, с какого конца брать кассу».

Он спросил:

— Любезные, вы что в нашем подъезде делаете?

Один из мужчин, у которого густые брови срослись над переносицей, буркнул:

— Мы из магазина, ковры развозим. Вон, в углу стоит.

— А где консьержка?

Тот же смурной мужчина вновь неохотно промямлил:

— Побежала за механиком, лифт сломался.

Приятель смурного, коренастый, в шапке с опущенными ушами, добавил:

— Консьержка попросила постоять, поглядеть. Пока механика приведет… Сейчас придут. Народ нынче вороватый, шальной. Глаз нужен.

Буня удовольствовался ответами и милостиво, на правах хозяина, разрешил:

— Ну ждите, ждите!

Старый «медвежатник» сиднем сидел в мытищинской усадьбе, всякие страшные новости, вроде убийства прокурора, до него доходили с большим запозданием и весьма в общих чертах. По этой простительной причине Буня не придал особого значения этим зловещим фигурам.

Его сердце волновало другое — встреча с любимой.

Случилось, что Буня страстно влюбился.

Предметом его страсти была кухарка семьи Соколовых Лушка. Девица она была румяная, с необыкновенно развитой грудью, гвардейского роста и с могучим голосом. Ее дедом был тот самый Никифор, знаменитый силач, шубу которого привез Буня.

В жизни нередко бывает, что девка всем взяла — и пригожа, и хозяйственна, и нравом добрая, да так порой и состарится, под венец встать и не случится, помрет одинокой. Хорошо еще, коли к чужому дому прибьется, где на правах бедной родственницы или приживалки век прокукует.

Вот и Лушка, с младых лет жившая в семье молодого графа, непонятным образом засиделась в девках до тридцати пяти лет.

Когда ей было шестнадцать, присватался приказчик галантерейного магазина с прыщеватым личиком и ровным пробором посредине. Приказчик девице не показался, отказала: «Молода еще!» Потом сватались другие, и тоже были не по сердцу: хотелось любви.

Последним сватался одноногий шкипер, вернувшийся из японского плена. Было это восемь лет назад. Лушка и тут фыркнула: «Да как же он без ноги со мной управится!»

Больше женихи к Лушке не приходили, да ей и некогда было женихаться — забот по хозяйству полон рот.

Но вот появился старый, но могучий, словно вековой дуб, все еще очень прочный в сложении и основательный в поступках Буня. Лушкиной красотой он был сражен наповал.

Лушка на его ухаживания лишь фыркала, хотя категорически не отвергала.

Буня решил: «И не такой прочности сейфы брал!»

И приступил к длительной осаде. Виделись они не часто. Но встречаясь Буня старался время зря не терять. Он говорил изысканные комплименты:

— При такой женской красоте вам, Лукерья Васильевна, на сцене Екатерину Великую исполнять! Аплодисменты были бы оглушительные.

Он два раза целовал Лушке руку. Причем при первой попытке Лушка так испуганно дернулась, что могучим локтем опрокинула самовар. На второй раз апоплексически покраснела, но резких движений уже не делала.