Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова - Монт Алекс

— И ежели их не последует, — рассеянно бросил взор в облака Бенкендорф, — помещикам надлежит обращаться с подобным… э-э-э… понюхавшим свободы и ею испорченным людом, — подобрал он желаемые дефиниции, — весьма чутко и аккуратно, ибо сечь их сызнова на конюшне… — генерал посмотрел в глаза Овчарову, — значит рыть себе яму…

После посещения ещё двух присутствий, где картина оказалась куда худшей, нежели у Тутолмина, управляемая Григорием бричка возвратилась в Кремль. Условившись, что Овчаров прибудет в его распоряжение завтра, Бенкендорф распрощался с Павлом и, тронув за плечо Григория, покатил в направлении Спасских ворот.

— Кажись, я опять на службе, — торжественно объявил Овчаров Пахому, когда они с Акулиной спустились в Арсенальный подвал.

— Стало быть, можно нам более здеся не хорониться? — обрадовался гравёр.

— Полагаю, теперь уж незачем! — усмехнулся Овчаров, забирая узел с едой. — Давайте перекусим да пойдём почивать на чердак, а завтра, даст Бог, я с квартирой что-нибудь слажу!

— А пошто нам квартира, ваше высокоблагородие? Соберём манатки да махнём в Мятлевку! Вы, помнится, сами об том давеча толковали.

— Да помню, помню! Думаешь, мне самому туда неохота? Токмо служить мне сейчас надобно.

— Да и с провиантом у нас худо, — как бы не слыша его доводов, гнул Пахом свою линию. — На пару дней провизии тока хватит. В Мятлевке всяко сытнее будет.

— Через пару дней туда вас с Акулиной и определю, — наморщив лоб, отвечал Овчаров.

Только через неделю удалось добраться до Мятлевки. Все дни Павел пропадал на службе у Бенкендорфа и возвращался в Арсенал затемно. Дел по обустройству Москвы накопилось предостаточно, и наипервейшее состояло в организации регулярного подвоза продовольствия. Первый обоз с жизненными припасами прибыл из Коломны и вызвал настоящий ажиотаж среди голодных жителей столицы. Пришлось нарядить усиленные караулы, дабы избежать давки и смертоубийства. Эту работу и поручил Овчарову Бенкендорф. День ото дня возы со съестными припасами умножались, и цены на продовольствие начали снижаться против первоначальных. В первые привозы за фунт ржаного хлеба просили двадцать пять копеек ассигнациями, калач из простой пшеничной муки стоил тридцать копеек, однако по прошествии недели подобной дороговизне пришёл конец и цены начали опускаться.

Помимо хлеба, постепенно налаживалась торговля мясом, стали открываться лабазы по продаже говядины, сопровождавшиеся огромным скоплением голодного люда. Всё это требовало новых и новых караулов, а значит, людей, коих катастрофически не хватало. Овчарову приходилось изворачиваться и изымать людей из уже наряжённых караулов, тасуя их, как карточную колоду. Не забывал он и о станке. Презрев протесты Пахома, заставил его собрать машину и возобновить печатание сторублёвок, благо печь в их бывшей «светёлке» уцелела, так что было где старить бумагу. Вопрос с квартирой отпал сам собой за ненадобностью. Так прошло несколько дней, когда в один из вечеров он объявил, что лошади непременно будут и с первыми лучами солнца они отбывают в Мятлевку.

— Генерал оказал мне милость и отпустил на сутки. Тем же днём возвратимся, а Акулина останется у Анны Петровны.

— Стало быть, дядюшка отказывает! — неопределённо хмыкнув, протянул Павел, когда после первых восторгов встречи они остались наедине и Анна показала ему ответ из Петербурга.

— Не совсем так, Павел. Дядюшка пишет, что не может вверить мою судьбу человеку, которого не имеет чести знать и чьё состояние кажется ему недостаточным.

— Сдаётся, что он изволит хитрить, однако ж, ежели причина лишь в том, нам до́лжно отправиться в Петербург. Что же до моих средств, то, поверьте, Аннушка, они имеются, — загадочно усмехнулся он.

— Вы говорите о том свёртке, что передали на сохранение? — осторожно поинтересовалась она.

— То лишь малая толика того, чем я обладаю. Ежели дражайший опекун ваш сомневается в моих средствах, я засыплю его деньгами! — невольно вырвалось у него, притом щёки Павла сделались пунцовыми от негодования.

— Вот как?! — Нижняя губа Анны оттопырилась, её взор помутнел, и, почувствовав внезапную слабость, она опустилась на стул.

— Да вы не тревожьтесь, Аннушка! — Овчаров поспешно подбежал к ней. — Неужто вы полагаете, что оные деньги не принадлежат мне или приобретены неправедным манером?!

— И мыслей подобных не имею, — с жаром ответила она, — но всё же…

— Никаких «всё же», — пожелал поставить жирную точку в поднятом разговоре он. — Это решительно мои деньги, и, ежели ваш дядюшка сомневается, я намерен раз и навсегда рассеять его сомнения, — вновь вспыхнул гневом Овчаров, но, взглянув на застывшее в печальном смирении лицо Анны, осёкся. — Как вы нашли Акулину, Аннушка? — задал не менее занимавший его вопрос он.

— Непосредственное, искреннее создание, думаю, я смогу полюбить её.

— Полюбите её, Анна, полюбите! — порывисто сжимал её пальцы Павел.

— Я уже чувствую, что люблю, всем сердцем люблю, — улыбнулась она, и их губы встретились…

Когда они спустились в сад, то услышали радостные возгласы Акулины, исходившие из оранжереи. В сопровождении Игнатия и Степаныча девочка постигала диковинную красоту невиданной природы и не уставала восхищаться чудесными цветами и пальмами, любовно взращёнными садовником и его супругой.

— Ну что, нравится тебе здесь, Акулина? — поглаживая ребёнка по голове, участливо спросил Павел.

— Очен ндравится, тятко, не то што в тем подвале да на чердаке с мышами-летунами, — не задумываясь, ответила она и посмотрела на Анну серьёзным, недетским взглядом.

— Стало быть, желаешь здесь остаться?

— Тока с тобой, тятко.

— Со мной нельзя, мне в Москву вернуться надобно, а за тобой Игнатий и Анна Петровна приглядывать будут, покамест мы с Пахомом не вернёмся.

— Ой, тока не бросай мене, тятко, вдрух сюды хранцузы придуть! — жалобно взмолилась Акулина и принялась ластиться к Овчарову.

Стоявшая рядом Анна невольно прослезилась.

— Я буду тебе заместо матери, Акулина. В моём доме тебя никто не обидит, а французы уж далёко отсюда.

— Да-да, Акулинушка! Поживёшь у Анны Петровны. Тут тебе покойно и сытно будет. А неприятель ноне обратно по Смоленской дороге ретираду кладёт! — вторил невесте Овчаров.

Перед выходом из Москвы он получил от Бенкендорфа верные сведения о положении враждующих армий. В результате кровопролитного боя в Малоярославце двенадцатого октября, когда город восемь раз переходил из рук в руки и остался за французами, Наполеон неожиданно отступил и вернулся на разорённую Смоленскую дорогу[71]. Уверения Павла и Анны, казалось, успокоили мятущуюся душу девочки. Она разом повеселела, хорошее настроение возвратилось к ней, и, руководимая Степанычем, она продолжила знакомство с заморской флорой мятлевских оранжерей. После обеда Овчаров побеседовал по душам с гравёром.

— Не вправе неволить тебя, Пахом, посему должен со всею откровенностью спросить: не желаешь ли в родные края податься? Небось, уж устал со мною скитаться да в разные обстоятельства попадать? — задал прямой вопрос он.

— Никак нет, ваше высокоблагородие, не устал, да и куды мне таперича подаваться? Когда мы из Смоленска уходили, город весь огнём объятый был и там хранцуз хозяйничал, да, поди, он и щас ешшо там, стало быть, нечего мне туда иттить. Семейства, как вы знаете, у меня нету, значица, при вас покамест и останусь.

— Что ж, на том и порешим! — обрадованно воскликнул Овчаров, тепло обнимая мастера, ставшего ему настоящим другом. — Пойду попрощаюсь с Анной. Акулина, поди, уж спит с устатку, а ты лошадей закладывай, скоро в обратный путь тронемся.

Акулина бодрствовала. Из окна горницы, кою отвела ей Анна Петровна на втором этаже против своих комнат, она со вниманием наблюдала за происходящим и ловила каждое слово из доносившихся до её уха разговоров. То, что её судьба делает очередной зигзаг, она поняла, едва оказавшись в Мятлевке, где и догадалась о природе отношений, связывающих Павла и хозяйку усадьбы. В душе она была не против, чтобы её «тятко» женился на Анне, однако беспокойство за собственное будущее не покидало её. Тактичное поведение Анны в первые минуты их знакомства помогло им сблизиться, но должно было пройти время, чтобы девочка доверилась ей.