Хавьер Аррибас - Круги Данте
На лице помощника было написано неподдельное удивление, он даже сомневался, уходить или нет. Граф пресек все вопросы одним нетерпеливым жестом. Пока поэт смотрел на красные пятна, падающие от свечи на пол, граф подошел к нему и снова сотряс воздух своим громким и твердым голосом.
― Я признаю, что должен многое вам объяснить…
Он указал Данте на скамью, стоящую перед его массивным деревянным столом, приглашая сесть. Торопливость графа исчезла так же быстро, как его попытки скрыть свое участие в этих преступлениях. Казалось, он готов все рассказать, раскрыть подробности истории, которую так хорошо выстроил и которой так хорошо руководил, оставаясь в тени. Возможно, потому что теперь удовлетворение распирало его; возможно, потому что он считал, что поэт все же заслужил право понять интригу, которую он провернул за последние дни.
Данте чувствовал себя уставшим. Это была не острая боль в натруженных мышцах и не ломота в костях. Это была усталость, сотканная из страхов и печалей из-за разбитых иллюзий, тяжелая, словно каменная плита. Данте сел на скамью, не проронив ни слова. Баттифолле с некоторым усилием снял свои доспехи. Он бросил их на пол, словно избавлялся от необходимого, но неприятного груза. Послышался звон металла. Теперь он остался в камзоле из хорошей теплой ткани, отороченной кожей, приобрел вид придворного и словно стал ближе к Данте. Он сел в кресло за своим столом, как сидел во время их первой встречи. Та же самая расстановка, только с разницей во времени, словно все события, произошедшие за это долгое время, были выведены за скобки.
Поэт вглядывался в тени, словно пытался разглядеть Франческо, но его там не было. Со вчерашнего вечера он не встречал своего спутника. Небольшое отличие, которое свидетельствовало о том, что эта встреча не была продолжением первого дня. Данте словно проверял, чтобы все произошедшее за эти несколько дней не оказалось кошмарным сном, приснившимся ему во время графского монолога. Было и еще очень существенное отличие, намного более важное и замечательное: наконец-то темой разговора стала правда, а не смесь из обмана, обещаний и попыток убедить поэта. Тем не менее эта правда не успокаивала, но и не терзала Данте, как неуверенность в начале беседы. Баттифолле, уже сидя, сделал глубокий вдох, словно ныряльщик перед прыжком, и снова погрузился в ужасы своего повествования.
― Смерти Бертольдо и Бальтазарре расшевелили сознание флорентийцев, ― продолжил он, начав с того места, на котором его прервали. ― В конце концов, они были представителями правящего класса, а если они не могли себя защитить, то почему им позволено стоять у власти? Кроме того, вражда между семьями, ― добавил он со злобной улыбкой, ― предвещала кровавую баню, как в старые времена… а в этом были совсем не заинтересованы процветающие флорентийские купцы. Добрая почва. Представляете, какие семена оставалось посеять? ― задал граф риторический вопрос.
― Иноземец… ― ровным голосом произнес Данте.
― Действительно! ― воскликнул наместник. ― Иноземец. Вернее, некий торговец, один из жадных купцов, которые приходят на запах флоринов, чтобы отхватить свою порцию флорентийского пирога, ― добавил он, демонстрируя не слишком большое уважение к торговцам. ― В действительности этот болонец по чистой случайности стал жертвой, на его месте мог оказаться любой другой. Но, как они сами уверяют, мир торговли часто так же опасен, как игра в кости.
Ирония графа поддерживала Данте в постоянном состоянии тревоги. Дело было раскрыто, и он спрашивал себя, как стал бы рассказывать Гвидо Симон де Баттифолле своему господину, королю Роберту Неаполитанскому, о смерти поэта. Какой сарказм украшал бы его монолог перед довольным сюзереном и хозяином Флоренции? Он с горечью признавал свою наивность, которая делала нелепыми его простодушные претензии на любовь и признание со стороны соотечественников. Его враги это тут же поняли. Они сделали пугало из его возвышенной души, из благородной натуры, реальная жизнь которой протекала в постоянном унижении, подобно нищему, при итальянских дворах. Может быть, граф выбрал поэта, зная об этом. Не слава великого философа и мыслителя, человека искусства, ловкого дипломата и сражающегося заступника своей родины, которым он старался быть; скорее, слава наивного человека, бесполезного стратега, образованного придворного шута, необходимого для культурного блеска, которому только казалось, что он что-то выиграл своими действиями, отречениями и компромиссами.
― Это был другой ход, ― пояснил граф. ― Слава о событиях во Флоренции распространяется широко, разнося страх далеко за ее стены. Посещать наш город стало рискованно, а этого не могли допустить флорентийцы, ведущие выгодные дела с иноземцами.
― Вы хотели стать для них необходимым… ― пробормотал поэт.
― Я? ― возразил Баттифолле. ― Нет. Необходимым должен был стать только король Роберт и его покровительство Флоренции. Без этого трудно чувствовать себя уверенно в таком городе, ― пояснил наместник, разводя руками. ― Это очевидно.
В воздухе повисло короткое молчание. Униженный Данте ерзал на своей скамье. Граф откинулся назад в кресле, чтобы продолжить монолог. Он смотрел в потолок, словно наблюдал, как его слова слетают с губ и, будто невидимые змеи, начинают танцевать в воздухе, прежде чем заостриться, как кинжалы, и вонзиться в измученные уши его собеседника.
― И чтобы достичь поставленных целей, нужно было посеять ужас, ― продолжал говорить наместник, защищенный броней цинизма, ― теперь действительно не осталось иного средства, как принести в жертву невинных. Первый пример ― тот несчастный, чьи останки были найдены на ветвях дерева в Ольтрарно, тот самый, чью смерть вы посчитали далекой от вашего произведения. Этому человеку было все равно, кто захватит власть, он никогда не испытывал влияния ни одной партии. Неизвестные и простые ― это и есть те горожане, которые сегодня буйствуют на улицах, по которым проведут убийц в Стинке. Иногда люди, подобные нам, влияющие на ход событий и определяющие будущее государства, забывают, что большая часть граждан относится именно к этому типу. Они немые зрители решений, которые принимают другие, презренные налогоплательщики, из которых коммуна извлекает по песчинке их скудное имущество для обогащения житницы города. Когда они голодны, они протестуют, но, когда этот голод насыщен, они беззаботно отправляются спать, вместо того чтобы добиться неповторения воровства. Люди, которые все отдали на произвол вышестоящих, поэтому они никак не влияют на обстоятельства.
― И иногда они восстают, ― вставил Данте с чувством.
― Иногда, ― подтвердил наместник с оттенком разочарования в голосе. ― И в этом случае они были готовы поступить так же, хотя их действия были пресечены.
Данте хорошо понимал то, о чем говорил наместник. Он сам был свидетелем жесткого противостояния солдат и зрителей жуткой картины на склоне горы Кручес и боялся, что мятеж вспыхнет по всему городу. Тогда он даже не подозревал, что некоторые участники этого противостояния были организаторами этих происшествий.
― Но, по крайней мере, это принесло пользу, ― продолжал Баттифолле с новой силой в голосе. ― В итоге получился союз партий, зарождение мира и всеобщего принятия сеньории. Но я думаю, что наговорил об этом уже достаточно.
― Зачем тогда продолжать? ― спросил поэт опустошенно. ― Зачем нужны были новые преступления?
― Нельзя было упустить удачу, ― оправдался граф, представляя свои аргументы с той же порочной логикой, которая пропитывала все его разъяснения. ― Было принято компромиссное решение. Оно предполагало присоединение шести приоров к семи, которые теперь захватили власть. Однако оставалась необходимость продолжать влиять на исход ближайших выборов. Кроме того, однажды введя в действие план такого рода, поверьте мне, выгоднее руководить его исполнением, чтобы потом вовремя его остановить. Последнее убийство должно было завершить картину.
― Последнее, после которого были раскрыты преступники, ― уточнил Данте. ― Откуда вы вытащили этих убийц? Они тоже были частью мирного плана, подготовленного королем Пульи для Флоренции?
― Нет. Вы же поняли, что ничего не было запланировано, ― ответил Баттифолле, не теряя самообладания. ― Я познакомился с этими несчастными гораздо раньше, чем мне в голову пришла флорентийская идея. Моих ушей достигли новости о тревожных настроениях среди населения Поппи. Ходили слухи об иноземных бродягах, некоем подозрительном братстве. Суеверия вместе со страхом перед ересями создали истории о сатанинских обрядах. Я полагаю, что это были рассказы старух, простых и невежественных людей. Но все же я решил в этом разобраться. Мы живем в очень неспокойные времена, так что подобные вещи стали обыденностью, ― сказал граф. ― Найти их было нетрудно. По правде говоря, они оказались просто безумцами, которые не слишком хорошо скрывались, если вообще пытались делать это. Меня удивляет, что вы не вышли на них раньше.
