Владимир Корнев - Последний иерофант. Роман начала века о его конце
— Да хоть горшком назови, сердешный! — А затем попросила жалобно: — Пойдем вместе в уборную? А то опять эти ангелочки разлетались… Боюсь я одна. Ведь сердечко не воробей, вылетит — не поймаешь.
— Ну уж это, знаете ли! — взорвался от возмущения адвокат. — Это уже слишком! Хватит, говорю вам!
Бабка покорно встала и, понуря голову, послушно засеменила в комнату. Думанский слышал, как, мурлыча под нос что-то печальное, она плюхнулась в кресло-качалку.
«Теперь должна угомониться!» — понадеялся он, но тут же из комнаты донесся душераздирающий крик. Несчастная старуха силилась сообщить, что, зевая, вывихнула челюсть. «Шут с ней — опять, наверное, ангелочки привиделись».
IV
Вскоре в квартиру тихонько постучали. Стук был явно конспиративный. Думанский, неслышно ступая, выбрался в прихожую и, буквально прильнув к замочной скважине, с замиранием сердца попытался рассмотреть, кто это там еще явился. За дверью стоял Челбогашев! Адвокат долго возился в полумраке, наконец, снял цепочку, откинул крюк и отодвинул щеколду.
— Чего сразу не открываете? Хорош ухо давить. Я же «своим» стуком стучу, как условлено — пора бы уж запомнить! — прикрикнул на «братуху» вошедший Димитрий, наощупь запер за собой дверь и, по-хозяйски пройдя в гостиную, затеплил свечной огарок. — Темнотищу развели как у негра в животе… Вот, держи — как обещал! Волына что надо и маслята[81] к ней — он протянул «Кесареву» сверток. — Готов, Васюха? Они завтра ночью отчаливают. Ты и Таран прикроете меня всяко, подстрахуете, чтобы без сюрпризов прокатило, а то еще чего доброго этот… решит раньше времени уйти.
— Ты не горячись, Митя… Я тут подумал — зачем нам квартиру-то поджигать? Во-первых, весь дом сгорит, и это вызовет слишком много шуму, а шум нам совсем ни к чему, — набрался смелости Думанский. Было понятно, что речь идет о Свистунове, но Викентий Алексеевич боялся лишний раз переспросить и перепутать чьи-нибудь имена или затронуть обстоятельства, о которых он как «Кесарев», разумеется, должен был бы знать, но как Думанский мог лишь догадываться. — Во-вторых, соседи могут запомнить, кто куда входил-выходил. Дадут показания, что до Свистуна в квартире уже были люди, затем он сам входил туда с кем-то, затем все «гости» вышли, а хозяин, следовательно, остался один. Не дай Бог еще услышат крики. Или почувствуют, что пахнет дымом: пожар вовремя потушат и из-за этого труп, ну «музыканта», точно опознают! Лучше, чтобы Шерри попросила Свистуна забрать ее на поезд не из дома, а встретиться где-нибудь в месте поглуше, недалеко от воды, где нет ни прислуги, ни собак, ни дворов, ни дворников. Будто бы для того, чтобы у людей бдительность усыпить и поклонников заодно отвлечь. Будьте покойны: там мы его без постороннего глаза задушим, обменяем одежду и труп бросим в Неву — концы в воду, так сказать. Когда он разбухнет и рыбы объедят лицо, кто ж станет сомневаться, что это Дмитрий Челбогашев? Уж прости, братец, что так о тебе говорить приходится. Ну а в карман ему, разумеется, положим твои настоящие документы. По-моему, есть резон в таком плане — я все тщательно продумал.
— Любишь ты, Вася, словечки французские — «резон»! — занервничал Челбогашев. — Пожалуй, толково, да не совсем. Январь на дворе, морозы гляди какие — трудно сейчас на Неве полынью найти… Может, предложишь еще Крещенья дождаться и в иордани[82] жмура утопить?! К тому ж вдруг его возьмут, да и выудят раньше времени? Его ж ни червь тронуть не успеет, ни уклейка паршивая! Так что, братан, недокумекал ты — не по погоде твой план.
«Кесарев» продолжал гнуть свою линию:
— Да послушай лучше: лицо изуродуем — три выстрела, и весь фокус, родная мать не узнает! Полынью отыскать — да нет ничего проще! — у любого канализационного стока. В паспорте, кроме имени и даты рождения, можно сказать, никаких данных… Нет, Дмитрий, не советовал бы я тебе убивать «музыканта» у него в доме. А вдруг полиции что-нибудь известно, вдруг там полицейский пост? Маскарад устраивать бесполезно. Даже если оденешься мастеровым или бороду приклеишь, тебя все равно узнают и задержат, а то и меня — оба ведь в розыске!
Челбогашев смотрел на брата в хмуром безмолвии. Теперь он явно был озадачен. Наконец, тяжело вздохнув, ухмыльнулся:
— А молодец, братуха, — усики и бородку петушью, вижу, сбрил. Я ж тогда сразу сказал: ни к чему этот понт, спалишься в два счета, — а ты, мол, дай пофорсить, успею! Как только умудрился тут — пером, что-ли? Осторожный ты стал, однако… За это можешь баринка нашего, Сатина, благодарить! Может, оно и на пользу? Ну ладно, раз такой коленкор, давай сообща решать, где работать будем, «Андрей», мать его кесареву.
Поразмыслив, подобрали все же подходящее место, условились обо всех деталях. Желая поскорее спровадить бандита, Думанский поспешил напомнить:
— Поторопись, Митя! Тебе еще нужно Шерри предупредить.
После его ухода Викентий Алексеевич постучался к Никаноровне:
— У вас тут случайно не найдется чистого листа бумаги?
— Что-о? У нас? Бумаги?! Тебе еще соску сосать… Выдумаешь тоже — бумаги! Тоже мне, канцелярию нашел, — не открывая, сердито ответила она.
Думанский, не рассчитывая более на помощь хозяйки, махнул рукой, разгладил оберточную бумагу, (слава Богу, не промасленную), в которой Челбогашев принес ему «волыну», и аккуратно оторвал с краю небольшой ровный кусок. После тщательного «обыска» полузаброшенного жилья нашелся и огрызок карандаша. Написание простой, в сущности, записки, которое занимает у обычного человека считанные минуты, оказалось для перелицованного адвоката целой эпопеей. Кесаревские пальцы, что называется, буквально закоснели во зле и были совершенно не привычны к письменным упражнениям. После долгих стараний из-под грифеля, корчась, поползли каракули, о которых говорят: «Писала курица лапой». Между прочим, адвокат заметил вдруг все это время валявшиеся под столом разлинованные листы, выдранные из ученической тетради: «Ну вот, с бумагой, по крайней мере, уже лучше!» Викентию Алексеевичу пришлось вспомнить, как он еще гимназистом-«приготовишкой» старательно выводил алфавит, азбучные слоги и целые слова в прописях. Оказалось, что на четвертом десятке у него значительно больше усидчивости, старания, а главное — способностей к чистописанию, чем в детстве, когда его буквально нельзя было удержать на месте дольше нескольких минут. Для начала он поразминал кисть правой руки, помассировал пальцы до хруста в фалангах, перекрестился, затем взял, как положено, теми же тремя пальцами карандаш и осторожно вывел по памяти: «Душа; Книга; Благодать; Могила; Нива; Святыня…» Пальцы начинали вспоминать извечную науку постижения грамоты и были уже гораздо послушнее. Адвокат неожиданно улыбнулся, припомнив свой любимый когда-то стишок из тех, что помещались в азбуке для запоминания слов с корнями на «ять»:
Встарь нерѣдко печенегиНа Русь дѣлали набѣги,Побеждали христiанъ,Гнали плѣнныхъ въ вражiй стань,Было в Новгороде вѣче,С татарвой бывали сѣчиВсех тѣх дѣл бывалых лѣтНынѣ ужъ на свѣте нѣт.
На этот раз упражнение удалось уже на твердое «посредственно с плюсом».
Поупражнявшись, таким образом около часа, Думанский, к своему радостному удивлению, понял, что снова свободно пишет прежним своим каллиграфическим почерком.
Он в очередной раз убедился: что бы там ни говорили позитивисты и материалисты, искра Божия, индивидуальность, память обитают в бессмертной душе, а не в бренном теле и препарируемом анатомами мозге. Когда уже Викентий Алексеевич собрался ставить подпись, рука его в нерешительности застыла над бумагой, а губы скривила горькая усмешка… «Как теперь подписываться, Бог весть — не Кесаревым же? А если, невзирая ни на что, — собственной фамилией?! Тогда обратятся к этому оборотню в моем обличье, а он, конечно, заявит, что ничего подобного не писал, что даже почерк не его, а откровенный подлог… А Молли ему не поверит! Так что мы еще повоюем: почерк ко мне уже вернулся, а там, Бог даст, глядишь и… Что в имени тебе моем, Молли, — ведь не пустой же звук? Даже личное факсимиле на визитке чего-нибудь да стоит, а тем более полное имя, написанное мной, моим почерком! Рано, рано опускать руки… Господи, не лишай меня надежды, прииди в помощь рабу Твоему!» И, отбросив унизительные сомнения, узник чужой обманной плоти подписался привычно: «Адвокатъ Викентiй Думанскiй».
Глубоко вздохнув, стойкий защитник права, ухватившийся за единственную, как ему показалось, свыше протянутую соломинку, не медля ни минуты устремился на улицу. Там уже стемнело, что было как раз ему на руку. Подняв ворот чьей-то бекеши,[83] висевшей в коридоре — то ли кесаревской, то ли «васюхиной» (не столько от ветра, сколько — чтобы укрыться от посторонних взглядов), он сунулся в какую-то бедную, малоприметную лавчонку. В ответ на просьбу хозяин изучающее-подозрительно воззрился на взъерошенного, с мольбой в глазах незнакомца, но предложенный рубль вызвал у коммерсанта правильную, деловую реакцию. Он тотчас кликнул сына, и тот стремглав помчался исполнять поручение, а Думанский, заодно обрадовав лавочника покупкой провизии, уже на улице облегченно перекрестился и, вспоминая на ходу девяностый псалом, побрел назад в свое постылое новое пристанище.
