Валентин Лавров - Триумф графа Соколова

— У товарища Блюм серьезный недостаток: для того задания она оказалась безобразно молода.

Арманд серьезно покачала головой:

— Наверное, наверное… В любви опыт важен.

— И все-таки Блюм активно работала с Гарнич-Гарницким, я восхищался ею. Кстати, ее отправили в Париж?

Арманд осоловелыми глазами посмотрела на собеседника.

— Какой еще Париж? Мне Ильич не говорил про Париж. В Москве она пока, вертлявая. — Взяла шоколадную конфету, положила в рот и укоризненно покачала головой. — Воспитание получила отличное, а в любовных связях — тьфу! — совершенно неразборчивая.

Соколов испытал нечто схожее с тем, что чувствует рыбак, когда клюнула крупная рыбина, которая может сорваться с крючка. Желая продлить эту тему, чтобы выведать побольше, он проявил свою осведомленность:

— Да, женское сердце — загадка. Спуталась с Мишкой Маслобоевым…

— Тьфу, дура совсем! Ей за этого Мишку Эдвин голову оторвет. — Вздохнула с откровенной завистью. — У нее шуры-муры были с Эдвином — любовь-с. Блюм, словно кухарка, по утрам самолично с Немецкого рынка ему творог носила, самый свежий выбирала. — Помотала головой. — Нет, я так унижаться перед мужиком не стала бы. Я — за полную эмансипацию. Когда Крупская болела, а служанка уезжала к родственникам, я сказала: «Ильич, готовить, так и быть, я буду — ты бурду сваришь. А вот полы, извини-подвинься, в сменку — через раз».

— Мыл?

Арманд махнула рукой:

— Так, грязь возил! Да я это сделала из принципиальных соображений.

Арманд взяла из вазы виноградину, положила в рот, вдруг встрепенулась:

— Что-то мы заговорились. Пьем за нашу любовь, полковник! Нет, на брудершафт, уже пора!

Соколов почувствовал, что рыба срывается с крючка. Он предпринял отчаянную попытку вернуться к старой теме, воскликнул:

— С радостью, божественная! Вот ваш вкус на мужчин выдает натуру тонкую… Скажите, а меня Блюм могла бы полюбить?

Гений сыска так был поражен ответом Арманд, что едва не выронил бокал, который держал в руке.

— Так эта шлюха и была влюблена в вас по уши! Она мне сама рассказывала: «Когда Соколова ранил Чукмандин и я перевязывала ему рану, провожала к доктору Евгению Австрейху на Мясницкой, все у меня в груди дрожало — как я жаждала близости с ним! Все отдала бы за ночь с ним». А вы, граф, сомневаетесь…

«Так эта интриганка и шантажистка — Юлия Хайрулина?! Как же я прежде не догадался?» — пронеслось в голове Соколова. И чтобы проверить эту догадку, он самым безразличным тоном спросил:

— Ведь ее отец полковник-преображенец от стыда за дочь, кажется, покончил жизнь самоубийством?

— Да, застрелился. Юлия газету с некрологом показывала — и мне, и Ильичу. А Ильич чуть в нее не влюбился, в смазливую. Но я его вовремя остановила. Что же, граф, мы не пьем на брудершафт? Пора…

Выпили. Арманд заметно захмелела. Она всегда выпить любила, но обычно хмельные порывы сдерживал отсутствовавший теперь Ильич.

Соколов как о чем-то пустяковом спросил:

— Кстати, где сейчас Эдвин?

— Да где ему быть? Сами знаете, граф, на Земляном валу совершенствует свое изобретение — печь для сжигания живых врагов. — Положила Соколову руки на плечи, пьяненьким, заплетающимся голосом начала рассказывать: — Мой милый граф, смотри не попадись ему в лапы… Ха-ха! Когда Колька рассказывал, как они жгли прокурора, прямо мупрашки… нет, эти, му-ра-шки по спине бегали. Ужас! Террейбл! — Вдруг вперилась мутным взглядом в сыщика. — Слушай, граф, откуда ты все знаешь, а? Ой, спать хочу! — И Арманд повалилась на кушетку, крепко, однако, уцепившись за шею Соколова. — Раздень меня, шалун! — в сладкой истоме зевнула Арманд. — Корсет развяжи…

Соколов подумал: «Тоже ведь женщина! — Он завел глаза к потолку, перекрестился: — Господи, спаси и укрепи!»

Утром, когда Инесса Арманд проснулась, на туалетном столике лежала записка:

Увы, не дождался твоего, очаровательная, пробуждения! Уехал на тренировку. Вечером надеюсь вместе со всей семьей видеть тебя в «Атлетик-клубе» на боксе. Места оставлю для вас в первом ряду, билеты у распорядителя. Скажи поклон Ильичу и Наде, твой А. Записку сожги.

Арманд записку поцеловала. Как утверждал после Великого Октября в своих не вышедших мемуарах видный марксист Сильвестр Петухов, товарищ Арманд носила записку возле сердца. Это уж потом автограф попал в секретный партийный архив, как и 139 нежных посланий товарища Ленина товарищу Инессе.

Небольшой, уютный зал «Атлетик-клуба» вечером трещал от публики. Лучшие места продавались по двадцать пять гульденов — цена фантастическая.

Собрались все городское начальство и знать — эти, понятно, бесплатно.

В первом ряду собралось семейство Ленина — он сам, Инесса и Надя.

Особенно было много дам — о знаменитом графе ходило множество самых фантастических легенд. Рассказывали про такие потрясающие любовные победы, что сам Казанова побледнел бы от зависти.

Ежи Штам три раунда атаковал как бешеный. Соколов или встречал прямыми ударами левой, или уходил сайд-степами — соперник под хохот толпы с размаху валился на канаты.

Изрядно потешившись, в конце третьего раунда Соколов жестко встретил соперника боковым ударом правой — точно в подбородок. И как некогда в Петербурге, Штам грохнулся без чувств на помост.

Зрители, забыв про свою интеллигентность, выли, свистели, топали ногами, кричали — восторг был всеобщим.

Ближайшим поездом победительный граф отбыл в Москву. Но перед этим преподнес дамам — Крупской и Арманд — по громадному букету благоухающих оранжерейных роз.

Арманд аж слезинку уронила:

— Ильич последний раз подарил мне букетик фиалок за гривенник пять лет назад.

— Великий Ульянов-Ленин экономит деньги на мировую революцию, — успокоил сыщик.

Ильич, увидав дорогие букеты, поморщился:

— Это отрыжка буржуазного прошлого! Сделаем революцию и навсегда покончим с этими глупостями.

Крупская расстроилась:

— Ты против такого подношения?

Ильич со всей революционной принципиальностью отвечал:

— Именно! Если мужчина хочет сделать женщине подарок, то пусть подарит ей «Капитал» великого Маркса или лучше что-нибудь из моих трудов.

Арманд шмыгнула носом:

— Или молоток, чтобы женщина заколотила гвоздь в половую доску — третий месяц ходим спотыкаемся.

Всякий раз, как прохожу по Тверскому бульвару мимо мрачноватого, недавно сооруженного здания Художественного театра, вспоминаю: именно тут еще совсем недавно стоял старинный трехэтажный особняк под № 22. Здесь размещалось охранное отделение. И по этому бульвару часто мерил шаги мой любимый герой, удивительный русский человек граф Соколов.

В то декабрьское утро в двустворчатые двери охранки мимо зябко переминавшегося с ноги на ногу часового с ружьем кроме Соколова проследовали товарищ министра МВД Джунковский и начальник сыскной полиции России, нарочно прибывший из Петербурга Белецкий.

Совещание было совершенно секретным. Даже стенографиста не пригласили, а дежурному начальник охранного отделения Мартынов приказал:

— Никого ко мне не допускать!

Соколов в подробностях рассказал о своей встрече с Лениным, огорошил новостью относительно Юлии Хайрулиной, дал характеристику Крупской, не упустил никаких подробностей относительно Арманд.

Мартынов расхохотался:

— За подвиг с этой дамой вас, Аполлинарий Николаевич, следует к Георгию представить — ну истинно героический подвиг!

Соколов напомнил:

— Пора преподнести ценный подарок Вере Аркадьевне…

Джунковский согласился:

— Да, она делает очень важное дело — с опасностью для жизни снабжает нас секретными документами. Обязательно наградить следует.

— И самое срочное дело, — добавил Соколов, — отыскать Хайрулину-Блюм.

Белецкий, который некогда был в добрых отношениях с отцом Юлии и по этой причине особенно старался выслужиться, заметил:

— Хотя мы не могли идентифицировать Хайрулину с Блюм, но на Юлию давно объявлен всероссийский розыск. Теперь, когда установлено имя, под которым она скрывается, задача несколько упростилась.

Джунковский вынул из портфеля двойной лист бумаги, исписанный корявым почерком.

— Это последнее донесение Малиновского о «разложении партии большевиков». Скажу прямо, что и прежде у меня были крепкие сомнения, что этот тип вносит в ЦК партии столь сокрушительный раскол. Теперь, после сведений, раздобытых Аполлинарием Николаевичем, ясно: Малиновский блефует, водит за нос. Что будем делать, господа?

Больше часа спорили, как поступить.

Белецкий, зная о неприязни товарища министра к провокатору, категорично заявил: