Роковые обстоятельства - Олег Валентинович Суворов
Они вышли в ночь и быстро поймали извозчика. Уже в санях Надежда узнала имя своего попутчика, которому так бездумно доверилась: Аркадий Иванович Свидригайлов. Когда они доехали, оказалось, что он жил на третьем этаже в доме Гертруды Карловны Ресслих и занимал две просторные меблированные комнаты, одна из которых служила ему спальней, а другая гостиной.
— Вина не хотите ли выпить? — предложил Свидригайлов, усадив Надежду на диван. — Я попрошу хозяйку, чтобы приготовила нам горячего пуншу.
— Хочу, очень хочу, — поспешно ответила Надежда, все еще кутаясь в жакетку и пряча руки в муфту, хотя в комнатах было довольно тепло.
Когда Свидригайлов принес ей дымящийся пунш, Надежда так быстро протянула за ним руку, что из муфты выпала злополучная брошь, о которой она уже успела подзабыть. Аркадий Иванович проворно поднял драгоценность и, мельком взглянув на нее опытным взглядом знатока, вернул девушке.
— Замечательная вещица… Поклонник подарил?
Надежда судорожно сделала первый глоток, держа стакан обеими руками и боясь взглянуть на собеседника, чтобы тут же не разрыдаться.
— Так это вы из-за него изволите расстраиваться… — начал было Свидригайлов, но, заметив как исказилось лицо девушки, успел подхватить у нее из рук стакан и поставить его на столик. — Эх, дурак я, дурак, извините за бестактность…
Но извиняться было поздно — Надежда разрыдалась. Свидригайлов подал ей носовой платок, и, перемежая слова всхлипами, девушка начала говорить и уже не могла остановиться. Аркадий Иванович слушал очень внимательно и перебил только раз — при упоминании фамилии Дворжецкого:
— А ведь это жирное чудовище и я некогда имел неудовольствие знать…
Выговорившись и допив свой пунш (отчего она с непривычки изрядно захмелела), Надежда вдруг испытала то удивительное облегчение, которое обычно возникает у случайных собеседников после подобных откровений: «Да, вот теперь об этом все знают! Так будь, что будет! Пропади оно все пропадом!» Подумав так, она с благодарностью взглянула на Свидригайлова, и тот, грустно улыбаясь, кивнул:
— Ну-с, а теперь, я надеюсь, и вы соблаговолите выслушать мою историю?
— Я слушаю, — негромко произнесла Надежда. Она уже согрелась и потому сняла жакетку. Но, оставшись в одном платье, со стыдом заметила не застегнутые на груди крючки платья и принялась лихорадочно приводить себя в порядок. Свидригайлов тактично смотрел в сторону и думал о чем-то своем.
— Полюбил я одну чудную девушку, — наконец начал он, говоря ровным, но каким-то сухим и безжизненным голосом, более подходящим для диктовки делового письма, чем для рассказа о «главном несчастье всей жизни». — Она, кстати, родная сестра того самого Раскольникова, которого вы со своим знакомым на мое счастье не застали дома. Как же она замечательно хороша собой: высокая, удивительно стройная, сильная, самоуверенная, что высказывалось в каждом жесте ее и что, впрочем, нисколько не отнимало у ее движений мягкости и грациозности. Волосы темно-русые, глаза черные, сверкающие, гордые и при этом удивительно добрые. Губки алые, свежие, причем нижняя немного выдается вперед вместе с подбородком, однако эта неправильность черт нисколько ее не портит, хотя временами и придает надменность. Да-с, — Свидригайлов так разволновался от этого описания, что начал расхаживать перед притихшей Надеждой, не глядя на свою гостью, словно бы и не ей рассказывал, а вспоминал вслух: — Да-с, — повторил он, громко щелкая пальцами, — но на мою беду она была ужасно, просто неслыханно и невиданно целомудренна… Наверное, — и тут его лицо исказила неприятная усмешка, — она бы покраснела и отвела глаза даже при виде совокупляющихся бродячих собак… Ох, простите, — и он поднял глаза на Надежду, — я, кажется, слишком груб или не о том говорю?
— Говорите, о чем хотите, — тихо попросила она, — я выслушаю все…
— Покорнейше и заранее благодарю. Так вот, это ее болезненное целомудрие — черт знает, и откуда только такие болезни берутся, инфекция что ли какая существует? — и привела к тому, что при нашем с ней знакомстве эта красавица начала испытывать ко мне, закоренелому развратнику и падшему человеку, отвращение, связанное с любопытством, — тем особенным любопытством, которое присуще только женщинам и которое заставляет их всерьез увлекаться монстрами. Да-да, — и он задумчиво посмотрел на Надежду, — обойдись с вами банкир как-то иначе, начни ухаживать да жаловаться на свою пропащую жизнь, так, глядишь, все по-другому бы обернулось, и вы смогли бы даже его полюбить… Если, конечно, вы настоящая женщина — я имею в виду по своему душевному складу.
Надежда была крайне удивлена подобному замечанию, но не стала возражать и лишь пожала плечами.
— Вот видите, — обрадовался Свидригайлов, — наверное, вы именно такая, настоящая женщина, и способны на нетривиальные поступки… Иначе вашим уделом были бы ухаживания какого-нибудь сверстника-студиоза… О, вы задвигались и покраснели, значит, такой студиоз у вас имеется, но да Бог с ним. Так вот, пожалела она меня, а потом и «спасти» захотела для какой-то новой жизни… Как будто есть для женщин какая-то иная цель, чем сделать из мятущегося и беспокойного человека заурядного обывателя и семьянина, преданного семье и души не чающего в детях. Впрочем, это в них говорит великий инстинкт природы, так что не стоит им за это пенять — каждому свое. Мужчины всегда будут стремиться к открытиям и завоеваниям, к звездам и галактикам, а женщины будут обустраивать эти покоренные звезды и вить на них теплые семейные гнездышки…
О чем бишь я? Ах, да, начала она меня спасать и перевоспитывать, потребовав, чтобы я не приставал к крестьянским девкам и не таскал их по ночам на сеновалы. Я, разумеется, прикинулся смущенным и «раскаялся», после чего между нами установились те особо доверительные отношения, когда при посторонних можно обмениваться взглядами и намеками, понятными только двоим. И так хорошо я взялся играть эту роль, так польстил ее самолюбию своим нарочитым раскаянием, так преклонялся перед ее строгостью и целомудрием, что еще бы немного — и она бы сама мне его предложила, не сознавая при этом, что делает… Так нет же, — и Свидригайлов раздосадованно повысил голос, — слишком я оказался нетерпелив и несдержан. То есть рукам-то я воли не давал да и говорил все, что надо, но вот глаза-то меня и выдали! Точнее тот похотливый сладострастный огонь, который ее пугал и настораживал и который я ни спрятать ни погасить не мог! А дальше все сорвалось и покатилось… Когда я понял, что меня разоблачили, то не смог удержаться от горьких насмешек и обидных намеков, она же обозвала меня
