Отравленные земли - Екатерина Звонцова
В доме священника не было света, и поначалу я ощутил облегчение, решив: он спит. Или всё-таки ушёл? На охоту? Не тратя времени на пустые догадки, я внимательнее всмотрелся в очертания обшарпанного, укутанного молодой ползучей зеленью фасада. Нет, свеча в окне всё же горела, но только крошечный огарок – чтобы не привлекать внимания. Справившись с собой, я поднялся на крыльцо и тихо подошёл к входной двери.
На первый стук не ответили, равно как и на второй, дольше, и на третий, снова короткий и осторожный. Правда, вскоре я уловил смутный скрип, и это заставило стучать ещё и ещё, всё настойчивее и громче. Пару раз я ударил дверь носком сапога. В доме больше не двигались – и всё же я не сомневался, что шум не был обманом сознания, что Бесик здесь. Я ударил вновь – дверь заходила ходуном, заскрипели петли – и позвал:
– Герр Рушкевич!
Снова движение, скрип, потом пронзительная тишина. Я стукнул по двери ещё раз, подумал, что со стороны это похоже на попытки безнадёжного пьяницы вломиться среди ночи в пивную, но это меня не остановило. Я опять ударил по доскам ногой. Наконец, заколебавшись или испугавшись, священник ответил мне:
– Доктор! Я не могу сейчас вас впустить. Простите. Я занят!..
Голос был глухой, а ответ, оборванный хриплым кашлем, ненадолго сбил меня с толку: как поступить? Что, если «занят» – это «убиваю кого-то» или «умираю»? И вместо того чтобы подчиниться правилам этикета и уйти, я забарабанил в дверь снова.
– Позвольте мне помочь! Вы больны?
После промедления прозвучало «да», за ним – спешное «нет». Я ударил в дверь опять.
– Уходите, герр ван Свитен!
Но я стучал, и стучал, и стучал, понимая, что ещё чуть-чуть – и кто-то либо выйдет из соседних домов, либо бросит в меня горшком, либо старенькая дверь слетит с петель. Впрочем, ничего произойти не успело. Я скорее ощутил спиной, чем заметил, как уползла за облако луна, а потом послышались приближающиеся нетвёрдые шаги.
Щелчок – и дверь открылась, но на пороге никого не было; на меня дохнула густая, вязкая, безмолвная пустота. Я всмотрелся в очертания предметов обстановки, казавшихся неузнаваемыми и нереалистичными, чудовищно искажёнными и изломанными, точно остовы древних зверей. Наконец мой взгляд упёрся в спасительно тёплое пятнышко свечи у окна. Огонёк дрожал, вместе с неровным светом отдавая миру весь свой страх.
– Можете зайти, но лучше не нужно, – прозвучало откуда-то из угла.
Я решительно шагнул в комнату, захлопнул дверь, лязгнул щеколдой. От неаккуратного движения в это же мгновение погасла и так-то чахлая свечка. В комнате, заполонённой не то мебелью, не то доисторическими скелетами, стало совсем темно.
Сердце моё теперь реагирует на темноту совсем не так, как всего-то неделю назад, и сразу зашлось неуёмным боем. Это было слышно в горле, слышно в висках, и… я точно знал, что слышу не только я, что тот, кто затаился поблизости, различает стук трепещущей жизни ещё явственнее. Красный стук.
Ко мне приближались медленными, осторожными шагами. Напрочь дезориентированный, я не мог определить, откуда идут. Половицы скрипели, казалось, со всех сторон сразу – тихонько, почти сонливо, но неумолимо. Ближе. Ближе.
– Герр Рушкевич? – позвал я.
Нарастающий скрип был ответом. Теперь я различал и дыхание – молодое, ровное, но с необъяснимыми сипами, как если бы его что-то затрудняло.
– Бесик…
Шаги ещё немного приблизились и замерли; опять повисло безмолвие. Откуда-то – видимо, из щели в окне – дуло; сквозняк шевелил волосы. Я глубоко вздохнул. Я никак не мог вернуть полного самообладания, но, поразительно, крохотная и глупая часть моего разума не переставала надеяться, что я делаю лишь оскорбительную глупость, над которой впоследствии посмеюсь, и священник посмеётся со мной. Пусть так, пусть даже он не посмеётся, а обидится… И вот, более-менее собравшись, я с расстановкой произнёс:
– Я всё о вас знаю, Бесик. И я хочу помочь.
Удар обрушился в мгновение, когда я начал разворачиваться, – и только поэтому пришёлся в плечо. Он был небывало сильным; уверен, что крепко сложенный Вудфолл не смог бы атаковать, как этот худощавый юноша, вдруг оказавшийся почти вплотную. А ещё на взметнувшейся бледной руке священника, кажется, были когти.
Всё это я осознал за секунду, отлетая к стене и ударяясь об неё затылком. Перед глазами поплыли рваные цветные круги, но я удержался в сознании, потому что, пропутешествовав довольно много и перевидав на своём веку уйму покалечившихся наездников, знал, как избегать наиболее критичных падений. Было больно, но я почти мгновенно выпрямился, подобрался. Я не достал кольев заранее; может, время полезть за ними пришло, но тут я наконец явственно рассмотрел знакомый силуэт и ужаснулся метаморфозе. Мои руки просто опустились.
Казалось, Бесик ещё больше похудел и вытянулся, но узкие плечи его, обычно гордо расправленные, сгорбились, а изящные запястья выглядели непропорциональными из-за когтей. Он не светился, как сожжённая девочка или двое у воды, но всё же я отчётливо различал его бледное лицо и белки лихорадочно блестящих, едва не горящих глаз. Он стоял на месте и тоже смотрел на меня. Узнавал ли?..
– Прочь! – глухо велел он. – Убирайтесь, я сказал! Пока можете!
Узнавал. И сопротивлялся. Дверь, повинуясь какой-то неосязаемой силе, затряслась, но не открылась: щеколда держала её крепко. Я сам отрезал себе все пути.
– Уходите! – всё так же, не двигаясь, потребовал священник. – Прошу!
Дыхание его становилось всё рванее; он трясся, как душевнобольной или, хуже, как бешеная собака, так сказал Вудфолл? Я потёр затылок – волосы слиплись от крови; она всё сочилась, натекала под ворот. Вытерев о плащ руку, я глянул на Бесика так твёрдо, как только мог. Труднее, чем смотреть в это застывшее несчастное лицо, труднее, чем терпеть недовольное нытьё в черепе, было одно – не обращать внимания на опасно заколовшее сердце. Собрался умереть вот так, ничего не сделав? Развалина… Облизнув губы, я произнёс:
– Я не уйду. Вы не останетесь с этим в одиночестве. Боже, да почему вы…
Издав страшное подобие воя, он снова кинулся вперёд, и хотя я был готов, это мало помогло. Холодная рука впилась в мою шею, сдавила её, и Бесик подался навстречу – теперь я видел острые, очень острые сахарно-белые клыки, с которых разве что не капала слюна. И… каким бы жутким ни было происходящее, я рад был не обнаружить на этих зубах, на губах, на руках Бесика алых следов.
Он зашипел, внимательно глядя уже не мне в глаза, а на моё горло. Сомневаюсь, что в ту минуту я для него существовал; остался только звук – ток крови, сходный с бегом ключа глубоко под землёй. Священник ощерился сильнее и навис надо мной. Казалось, больше он вовсе не принадлежит себе, но глаза… в глазах не было Бездны, как у Бвальса, лишь всё та же захлёбывающаяся, живая витражная синева. И она молила о помощи.
– Бесик, – хрипло позвал я снова. – Вы всё ещё здесь. Настоящий. Я знаю.
Мне не ответили, но левая рука Рушкевича, удерживавшая моё плечо, дрогнула и соскользнула. Она наткнулась на ворот рубашки, под которым прятался крест. Что-то сверкнуло белым, прожгло мрак, и прозвучал страшный вопль. Бесик отпрянул. Выпрямившись, я увидел, что он сжался у противоположной стены, на полу, и закрывает лицо ладонями. Священник не двигался; я мог бы подумать, что он без чувств, но его продолжало трясти. Пальцы, зарывшиеся в волосы, белели – так рожки лунного серпа пробиваются сквозь густые чёрные тучи. Эти тонкие, словно отмеченные некоей печатью благородства руки всегда приковывали мой взгляд, а уродливые когти показались вдруг не более чем проявлением какого-то пагубного недуга, с которым я должен, просто обязан справиться. Но чтобы справиться с болезнью, нужно хотя бы подойти к больному.
– Мой бедный друг…
Я двинулся навстречу. Вместе с болью в голове и уколами
