Валентин Лавров - Граф Соколов — гений сыска
Даю марьяж иль шах и мат.
Заботливая дама в этот напряженный момент, забывая о собственной опасности, громадной ручищей обняла мужчину за шею. Тот деликатно ручищу снял и нежно пробасил:
— О шее о своей подумай, милый друг!
И в тот же миг сзади на Соколова метнулось что-то темное, страшное. Сыщик едва успел увернуться. Чья-то сатанинская рука, не достав жертву, промахнулась. Соколов навалился на руку, с силой крутанул ее в запястье. Орудие убийства выпало. Жеребцов с небывалой резвостью перелетел через скамью и железной хваткой вцепился маньяку в шею.
Соколов спокойно произнес:
— Вот шах и мат! Осторожней, Коля, не удави мерзавца. Это было бы ему легким концом. Где веревка? Для начала свяжем его — да покрепче!
Возмездие
Через минуту Жеребцов прочно замотал маньяку руки за спиной. Соколов зажег электрический фонарь и, даже испытывая острое любопытство, осветил выходца из ада. Перед сыщиками, дрожа всем телом, стоял высокий человек лет тридцати с неестественно удлиненным бледным скуластым лицом. Карие, глубоко сидящие глаза глядели на сыщиков исподлобья — со страхом и ненавистью. Большой нос утиной формы жадно втягивал воздух, словно к чему-то принюхивался. Эта уродливость усугублялась грубым выпирающим подбородком. На тонкой волосатой шее загнанной мышью бегал острый кадык — вверх-вниз.
Жеребцов, насладившись этим зрелищем, разглядывал орудие убийства. С недоумением он протянул его Соколову:
— Что это? Какая-то костяшка?
Соколов хмыкнул:
— Анатомию забыл? Это острозаточенная плечевая кость человека! Положи ее этому ублюдку за пазуху. Пригодится как вещественное доказательство. — И с холодным презрением обратился к маньяку: — Ты кто?
Маньяк дрожал всем телом, но за все время не проронил ни слова.
Соколов развел руками:
— Раз не желаешь разговаривать с нами, то мы приступим к делу. Хотя твоя гнусная натура не идет ни в какое сравнение с теми прекрасными жизнями, которые ты загубил, но что можно с тебя получить — я получу.
* * *Спустя несколько минут, испуская истошные крики, маньяк был подвешен за выкрученные руки к толстому суку дуба — обнаженные ступни болтались на высоте чуть меньше сажени. Внизу сыщики разожгли небольшой костер, положив на сушняк толстую сырую осину. Огня было не так много, чтобы зажарить убийцу, но дыма и копоти достаточно, чтобы маньяк мог проклясть свою гнусную жизнь.
Сыщики с чувством исполненного перед человечеством долга покидали парк. Чистая луна, не замутненная облачками, освещала светлую в ночи дорожку. Небо казалось близким, а дрожавшие в легком мареве яркие звезды необычно крупными. Пахло травой и ночной свежестью.
— Слышите, Аполлинарий Николаевич, маньяк орет? А ведь мы ушли на полверсты...
— Орет — это хорошо. Значит, пока жив, хотя за такую мерзость Господь с нас в любом случае не взыскал бы. Но где твои хваленые филеры, где полицейские? С такими горе-служаками Кошко еще долго ловил бы злодея.
Жеребцов согласился:
— Да, службу справляют спустя рукава!
Соколов погрозил пальцем:
— Еще раз предупреждаю — не проболтайся!
Жеребцов обиделся:
— Напрасно обижаете недоверием, Аполлинарий Николаевич! Буду нем как могила.
Когда вышли из парка, увидали ночного ваньку. Соколов по-разбойничьи, вставив два пальца в рот, свистнул.
Ванька встрепенулся, просыпаясь, заторопил дохлую лошаденку. Когда он подъехал, Соколов дал ему рубль и сказал:
— Скачи до ближайшего городового! Скажи, что кто-то самосудом занимается, коптит на костре маньяка, который здесь людей резал. Пусть топают по этой дорожке, найдут и стерегут крепко.
— В сей секунд все сделаю, ваше степенство! Спасибо за целковик. — И Ванька похлестал, погнал тощую старую лошаденку.
Соколов счастливо улыбнулся:
— Сегодня впервые со дня смерти Чеховского я усну спокойно!
Лекция
Городовые нашли, а полицейские врачи отходили маньяка. Уже на первых допросах выяснилось, что зовут его Александр Блаженко, что он “коллега” известного читателям Лукича — служил сторожем морга одной из городских больниц.
Патологоанатом этой больницы рассказал, что Блаженко проявлял неуместную любознательность, выпрашивал разрешение бывать на вскрытиях усопших и даже неоднократно сам брался за реберный нож, резал трупы — и чаще всего в области правого подреберья, где находится печень. Однажды он тайком ампутировал у одного из покойных плечевую кость, из которой выточил страшное орудие убийства.
Блаженко был заключен в общую камеру следственного отделения Таганской тюрьмы. Таких, видать, даже в камере не любят. Его тут же прозвали “Копченым” и поместили возле параши.
Профессор Московского университета, столп судебной психиатрии Владимир Петрович Сербский согласился провести обследование Блаженко-Копченого “на предмет вменяемости”.
После первого ознакомительного осмотра Блаженко маститый ученый сказал сыщикам:
— Пациент, видимо, страдает так называемой “болезненной любовью”. Это понятие ввел в научный оборот парижский тюремный врач Эмиль Лорен. Он подразумевает под этим понятием любовную страсть, не поддающуюся никакому контролю рассудка и толкающую на самые бессмысленные, порой кровавые преступления. Впрочем, господа, даже та пылкая и возвышенная любовь, которую воспевают поэты, эта любовь болезненна. Классический пример: шекспировские Ромео и Джульетта. Если бы они были нормальными, разве стали бы в столь юном, полном физического здоровья возрасте кончать суицидом? Отнюдь нет! Так что, когда зрители рукоплещут трагедии Шекспира, они приветствуют тем самым психически нездоровых людей.
Эту лекцию профессор читал в Большом Гнездниковском. Сыщики боялись слово из нее пропустить. Вдохновляемый общим интересом, профессор смочил горло аршадом и продолжал:
— Да-с, господа полицейские, любовь — чувство не простое! История отношений полов кишит самыми жуткими примерами. Скажем, знаменитый английский флотоводец Горацио Нельсон, победитель морского сражения при Абукире. А знает ли кто из вас, почтеннейшие, что этот бесстрашный и мудрый воин в любовном сражении оказался слабым, безвольным и потерпел постыдное поражение? Будучи зрелым мужем, он попал в обольстительные сети одной известной авантюристки, стал, по свидетельству Шлихтегролля, безвольным исполнителем ее махинаций. Имя этой авантюристки — леди Гамильтон. Властитель морей сделался послушным ребенком. Он с готовностью исполнял все приказы леди Гамильтон и заклеймил свое имя ужасающими преступлениями. Ведь даже свою смерть при Трафальгаре он нашел лишь потому, что именно леди Гамильтон настояла на участии этого раба любви в битве.
Переведя дух, Сербский вновь с вдохновением продолжил:
— Извращения в любви, господа, очень часто принимают самые уродливые формы. Только что в научных журналах опубликовали материалы процесса некрофила. Дело было в Париже, судили молодого служителя морга. Под давлением свидетельских показаний тот признался, что он специально закончил курсы, чтобы служить в морге. Он сказал: “Меня всегда тянуло к женским трупам, это было сильнее меня. Получив доступ в морг, я регулярно совокуплялся с покойницами, причем некоторых из них, молодых и красивых, я полюбил на всю жизнь”.
— И как же этого типа разоблачили? — с интересом спросил Жеребцов. — Ведь такого очень трудно поймать во время... преступления!
— Вот именно-с! — Сербский перстом ткнул в сторону любознательного сыщика. — Очень трудно, почти невозможно разоблачить этих больных. Свое дело они творят при плотно закрытых дверях и окнах. Этого пациента... э-э... или, как вы, сударь, изволили выразиться, типа разоблачили именно потому, что он испытывал к некоторым своим “возлюбленным” слишком пылкую страсть. Заметили, что он является на похороны молодых девушек, жутко рыдает, целует покойниц в губы, испытывает искреннее и глубокое горе. Это стало подозрительным. Когда в морг доставили труп шестнадцатилетней девушки, скончавшейся от туберкулеза легких, то устроили засаду. Ну и застали...
И утерев со лба пот, Сербский закончил:
— Так что любовь действительно многим мутит сознание. И мы знаем немало случаев, когда молодая кухарка унижает и всячески третирует своего же господина, порой имеющего мировую славу, или знаменитый политик на потеху целому государству сидит под каблуком супруги, или многие на вид приличные дамы, которых мы видим прогуливающимися со своими холеными собачками, с этими же собачками сожительствуют. А количество кровавых преступлений ради болезненной любви — не счесть.
Ошарашенный Кошко с недоумением произнес:
— Так, возможно, и этот Блаженко — тоже “болезненно влюбленный”?
