Мертвая сцена - Евгений Игоревич Новицкий
Устин после просмотра сознался мне:
— Признаться, я считал себя неплохим режиссером, но этот Тарковский заставляет меня поколебаться в такой уверенности. На его фоне я в лучшем случае середняк. О прочих и говорить не приходится. Не сомневаюсь, у него теперь появится масса недоброжелателей. Я сам ему теперь завидую белой завистью, но ведь не все такие, как я. Большинство-то позавидует ему самой настоящей черной завистью.
— Это уж точно, — согласилась я. — Но все-таки нашу «Необъятную ночь» можно с удовольствием пересматривать несколько раз, а это «Иваново детство» лично я уже никогда в жизни смотреть не буду. Слишком тяжелое впечатление…
В итоге мы уже через полчаса отправились смотреть другую картину — чтобы загладить это самое тяжелое впечатление от Тарковского. И, как ни странно, другая картина тоже оказалась удачной! Польская комедия «Ева хочет спать», очень необычная и забавная. А главная актриса невероятно похожа на меня: мы с Устином были прямо-таки поражены! Я даже запомнила ее имя, хотя оно непростое: Барбара Квятковска.
Кроме того, Устин сделал мне дивный подарок — роман Набокова «Отчаяние», который я давно мечтала прочитать.
— Первое издание, — с гордостью сказал Устин, протягивая мне уже довольно потрепанную книгу. — Издательство «Петрополис», Берлин, 1936 год.
— Ну ничего себе! — восхитилась я, бережно поглаживая сероватую обложку, отчего-то похожую на обложки скучнейшего советского журнала «Москва». — Где тебе удалось раздобыть такую прелесть?! — восхищенно посмотрела я на Устина.
Мой любимый был польщен.
— Хороший человек привез из-за границы, — сообщил он. — Очень рисковал, между прочим.
— Ай, ну вот это вот не надо рассказывать, — отмахнулась я. — Чем здесь рисковать? Можно подумать, в книге есть что-то антисоветское.
— Все-таки Набоков у нас запрещен, — любезно напомнил Устин.
— И тем не менее мы с тобой (и все остальные, кому это нужно) почти всего Набокова прочли. Теперь вот и до «Отчаяния» добрались.
И затем я целый час зачитывала Устину вслух наиболее восхитительные куски этого дивного произведения.
— Вот еще, послушай-ка! — то и дело восклицала я. — «Высшая мечта автора: превратить читателя в зрителя, — достигается ли это когда-нибудь? Бледные организмы литературных героев, питаясь под руководством автора, наливаются живой читательской кровью; гений писателя состоит в том, чтобы дать им способность ожить благодаря этому питанию и жить долго»…
Сам роман оказался столько же безудержно веселым, сколько и до крайности мрачным (впрочем, для Набокова это обычное сочетание).
— Да, вот такое бы экранизировать… — печально вздохнул Устин. — Но для этого надо эмигрировать…
Я вдруг зацепилась за эту мысль:
— А может, действительно, нам с тобой уехать?
— Да что ты, Алла, брось, — сразу отмахнулся Устин. — Здесь мы известные люди, а там мы — никто. Ты же не хочешь становиться прислугой у богатых уродов? И я не хочу становиться каким-нибудь портовым грузчиком. А к кино нас там и близко не подпустят — точно тебе говорю.
И все равно даже эту свою внезапную мысль я расцениваю как еще одну удачу сегодняшнего дня. Я знаю, что если по-настоящему захочу, то смогу убедить Устина в чем угодно — даже в бегстве за границу.
А то, что нас там в кино не пустят, — это он, конечно, погорячился. Еще как пустят! Уже только потому, что мы окажемся единственным примером успешного кинодуэта, решившегося навсегда покинуть территорию социализма.
10.4.62
Из прекрасно проведенного воскресенья, похожего на сказку, мне пришлось вновь окунуться в суровую действительность. Суровой она, впрочем, является для меня только сейчас — понятно из-за кого…
Я сейчас перечитала свои апрельские записи. И увидела, что даже из них непонятно, сколько уже раз я успела встретиться с гнусным Носовым. Эти чертовы встречи словно слились для меня в одно непереносимое целое. Жизнь теперь поделена на две части: время, замечательно проводимое с моим любимым Устином, и отвратительное время, отданное мерзавцу Носову! И даже те часы, в которые я с Устином, почти постоянно теперь омрачены мыслями о Носове.
Сегодня я опять виделась с этой скотиной. Но после этого последнего разговора во мне поселилась надежда, что, может, еще все образуется. В глубине души я сознаю, что хватаюсь сейчас за любую соломинку, что готова увидеть счастливый шанс там, где его и в помине нет. Но иначе ведь и быть не может. Мне необходимо на что-то надеяться.
Впервые сейчас напишу о том, что мне уже неоднократно приходило в голову самой убить Носова. Этим я спасла бы Устина, но навсегда погубила бы свою жизнь. И из этого следует еще более горшее признание: видимо, я не настолько уж сильно люблю Устина, чтобы пожертвовать собой ради него. Точнее, так: если бы Носов, скажем, вломился к нам в квартиру, наставил бы на нас ружье и спросил бы: «Кого из вас застрелить?», — я, не задумываясь, ответила бы: «Меня». То есть я согласна умереть ради Устина, но не согласна садиться ради него в тюрьму.
С другой стороны, я могла бы убить Носова, а потом покончить с собой. Но если я нисколько не сомневаюсь, что смогла бы убить человека (вернее, конкретно Носова, которого человеком, конечно, нельзя назвать), то насчет того, что я решилась бы убить себя, у меня такой уверенности уже нет. Да и всякий раз после подобных мыслей я тотчас одергиваю себя: «Алла, да ты просто жалкая паникерша! Если паршивый трусливый шантажист заставляет тебя хотя бы всего лишь размышлять о подобной чертовщине, значит, ты совершенно не приспособлена к жизни! Сталкивалась ли ты до этого хоть раз с подлинной жизнью? До окончания института тебя опекала мать, после — Устин. Ты всю жизнь была окружена только любовью, никогда по-настоящему не сталкивалась с проявлениями человеческой подлости. И вот когда впервые столкнулась, тут же пустилась во все тяжкие! Принимаешь всерьез это жалкое ничтожество, встречаешься с ним, беседуешь, ото всех скрываешься… Тьфу, да на тебя просто противно смотреть!»
Я действительно уже не могу смотреть на себя в зеркало. С одной стороны, мне сейчас стыдно смотреть самой себе в глаза; с другой — мне все почему-то кажется, что за своей спиной я увижу в зеркале Носова. Я понимаю, что это уже сумасшествие и что до него меня довел совершенно ничтожный персонаж. И тут же я говорю себе, что надо остановиться, расслабиться, махнуть рукой на всю эту историю! Это ведь самое разумное, а то, чем теперь занимаюсь я, абсолютно неразумно! Однако стоит мне вспомнить, что
