Жан-Пьер Оль - Господин Дик, или Десятая книга
– Я вижу, ты вознаградил Преньяка за оказанную услугу.
Он страшно побледнел… Медленно снова сел и, стиснув зубы, не отрываясь смотрел мне в рот.
– Когда старуха Борель умерла, я не знал, что делать. После твоего фиаско в Сент-Эмильоне я не мог прямо послать тебе рукопись. Это показалось бы тебе странным. У тебя возникли бы подозрения. Она должна была попасть к тебе каким-то обходным путем. Чтобы у тебя возникла иллюзия, что это ты своими маневрами сумел ее добыть. Преньяк был идеальным посредником. Бывший декан отделения сравнительного литературоведения. Специалист по английской литературе и местный авторитет в этой области. Старый почтенный господин. Фигурант, просто созданный для того, чтобы засомневавшаяся «серьезная» душеприказчица направила ему рукопись, которая «может представлять определенный интерес для истории литературы». Я был уверен, что он не упустит свой шанс. Что он не замедлит доставить рукопись тебе. И он имел на это право: ничто в письме Натали не мешало ему это сделать.
Молния озарила небо; километровый столб выплеснулся из небытия, как надгробный камень в мистическом кинотриллере.
– Это отняло у меня много времени. Я даже думал, что вообще ничего из этого не выйдет. Но меня укрепила Десятая книга. – Я положил ее перед Мишелем. – Врэн Люка, родственник математика Шаля. Очень даровитый писатель. Точное слово, уверенная рука. Живой ум. Здесь собраны все его труды: его подделки Паскаля, Рабле, Сократа, Плиния. И даже подделки писем Жанны д'Арк к товарищам по оружию и Цезаря к Верцингеториксу. И поддельные записки Лазаря – до и после смерти. Люка тоже нашел идеального посредника: Шаля – человека выше всяких подозрений, непоколебимо верившего в аутентичность публикуемых им «трудов». Вспомни слова Крука: «Книга, которая содержит в себе все остальные… Сама квинтэссенция литературы». Это же очевидно. Вергилий списывал с Гомера. Рабле взял понемногу у того и у другого. Свифт копировал Рабле. Стерн сдирал со Свифта. И у Диккенса был свой рецепт: немножко Рабле, немножко Свифта, много Филдинга, Стерна и Смоллета, а под конец еще и с добавкой мелких заимствований из Коллинза. И Стивенсон… Ты же сам говорил… Называй это как хочешь: парафраз, плагиат, подражание, почитание, преодоление, продолжение… «Нет ничего нового под солнцем», как говаривал Беккет, начитавшись Джойса и Кафки… который и сам очень старательно читал Диккенса. Врэн Люка, по крайней мере, не подписывался своим именем… Он отдавал кесарю… то, что тому на самом деле не принадлежало… Я нашел старые чистые тетради и последовал его примеру… Но как выбрать перо, какие использовать чернила, как искусственно состарить рукопись и воспроизвести почерк, образец которого – письма Бореля к Жорж Санд (на сей раз аутентичные) – Натали тоже переслала Преньяку и который ты мог сравнить с регистром «Британских железных дорог»?… У тебя тут что, ничего нет выпить?
– Зачем ты это сделал? – мягко спросил он. – Чего ты хочешь?
– Ничего. Матильду.
– Милая формулировка. Уверен, что она была бы весьма польщена… Но зачем? Зачем тебе Матильда? Вы же были несчастны вместе.
– Это была ошибка. Матильда считала, что вышла за кого-то другого – за писателя. Так что нужно было, чтобы я им стал, так или иначе.
– Боже! – воскликнул он, обхватив руками голову. – Это невозможно! Ты не можешь верить в то, что сейчас говоришь!
«Он прав, – прошептал тихий голос. – Ты в это не веришь».
Шквал дождя обрушился на крышу шале, как бригада по сносу зданий. Мишель вздохнул. Швы на его костюме Копперфилда расползались. И я вдруг увидел Мишеля таким, каким не видал никогда: передо мной сидел маленький лысый человечек, пузатый, сутулый, с дряблыми губами. Тот блестящий лак превосходства, который покрывал его в моих глазах, облез совершенно, – так под струями дождя облезает полосами краска на ставнях. Я чувствовал себя виноватым. Чувство ребенка, забывшего на столе в саду красивый рисунок и на другой день обнаружившего на листе лишь размытые пятна.
Теперь, когда он утратил твердые черты и блестящие краски, теперь, когда от него остался уже только силуэт с размытыми контурами, – теперь я мог открыться ему; мне даже казалось, что это в каком-то смысле мой долг перед ним. Что также мог понять только он один.
– Есть еще кое-что, Мишель…
Но он оборвал меня:
– И чего же ты от меня ждешь? Коммюнике для прессы? «Профессор Манжматен признает, что был одурачен гениальным фальсификатором, которого горячо рекомендует всем не слишком щепетильным издателям и исписавшимся писателям»…
Прервав свою тираду, он схватил со стола экземпляр «Раскрытой тайны Эдвина Друда» и одним росчерком пера вымарал свое имя с обложки. Я ожидал, что он так же поступит и с остальными экземплярами, но неожиданно выражение его лица изменилось; он застыл в позе ожидания, с открытым ртом и прищуренными глазами, постепенно осваиваясь с какой-то новой мыслью – такой странной, такой чудовищной, что он не мог воспринять ее сразу. Он ткнул в мою сторону пальцем, и его глаза, которые светились удивлением, почти что изумлением, сказали мне, что я на самом деле проиграл эту партию.
Я бы все принял, все стерпел. Если бы он стал меня оскорблять. Если бы схватил меня за горло. Если бы выкинул вон. Если бы стал ломать себе руки, морщась от боли. Если бы просто вышел из комнаты, запахнувшись трагическим молчанием.
Но вместо всего этого он захохотал.
И это был не тот его обычный кусающий смех, что так часто ранил мою гордость – эту поверхностную оболочку моего существа, раны которой всегда в конце концов затягивались. Нет, на сей раз острые клыки проникали глубже, до самой кости, и я постепенно исчезал, искромсанный этими ужасными челюстями. Мишель уже не был Мишелем – другом, врагом, учителем, учеником или соперником. Это был уже не человек, но воплощенный смех.
– Почему ты смеешься?
– Почему я смеюсь? Ты в самом деле не понимаешь? – Все еще смеясь, он наклонился ко мне и смотрел на меня сквозь слезы почти нежно. – Ах, пиквикист ты мой! Ты не понимаешь, что минуту назад ты разрушил все, что составляло саму нашу жизнь? Все, что могло еще иметь в наших глазах какую-то цену?
Он обвел движением руки комнату со всем ее содержимым: книгами, портретами, автографами и бронзовым Диккенсом. Но помимо этого – парк, Гэдсхилл-плейс, Матильду, Крука, Аркашон, Бордо, Мимизан. Весь мир. Все это выходило за доступные мне пределы. Все это было уже не по моей части. Я положил руку ему на плечо и тихо сказал:
– Мишель…
– Что мы такое – скажи мне! – без Бореля? Без Диккенса, без «ТЭД»? Без литературы? А теперь ничего не осталось… даже хуже – меньше, чем ничего! Фарс! Школярская выходка! Ты переписал свою жизнь, тщательно стирая ее по мере написания – как карандашом с резинкой! Ты только что доказал собственное наше несуществование! Это, по-твоему, не смешно?
– Мишель, я…
– Ха-ха-ха! Это колоссально, дорогой пик-викист! Колоссально! Монумент во славу пустоты! Смейся же, друг мой, смейся вместе со мной! Это все, что ты нам оставил! Это все, что нам остается!
– Мишель, я хотел бы представить тебе господина Дика.
XVI
Они были в комнате вместе с нами. Должно быть, они неслышно один за другим вошли в дверь, которую горничная оставила открытой. Я не видел их, но я ощущал их присутствие. Присутствие этой толпы сраженных жалостью, ошеломленных, осиротевших.
Клара Пегготи, служанка Копперфилдов, вытирала свои большие глаза батистовым платочком. Супруги Микобер печально склонили головы; Гримуиг уже не в первый раз объявлял, что он «готов съесть свою голову». Квилп, карлик из «Лавки древностей», чтобы лучше видеть, пробирался сквозь лес ног. Копперфилд и Пип, одетые в черное, стояли по левую и правую руку от Диккенса и казались двумя чудными сыновьями, спешно призванными к смертному одру их отца. Слышались вздохи, вполголоса произнесенные слова. И этот полушепот выражал не только скорбь, но и какое-то общее ощущение бессилия, едва ли не вины. Он вызвал их из небытия. И вот теперь он умирал. Это был скандал, парадокс, это было невыносимо. Они отдали бы всё, чтобы исправить эту несправедливость. Даже дико вращавший глазами убийца Билл Сайкс, даже негодяй Урия Хип, ломавший свои маленькие влажные пальцы и тихим голосом призывавший врача. Даже тупой и ко всему безразличный эгоцентрик Подснеп, хотя обычно своей «правой рукой он отмахивался от самых сложных мировых вопросов (и тем совершенно их устранял)», – даже он чувствовал себя неловко и вопрошал: «Нельзя ли что-нибудь сделать?»
И тогда, выражая общее чувство, добряк Пиквик опустился на колени подле Диккенса. Он был первенцем, рожденным в энтузиазме молодости, в ту героическую эпоху, когда не было еще сомнений и угрызений, когда страдание было лишь запятой, а смерть – точкой, и новая фраза очень быстро притупляла ее острие. Увы! Его талант и фантазия покинули этот мир. Никто уже не исправит его просчеты и провалы его вкуса.
