Елена Толстая - Фартовый человек
– Ловко, – восхитился Алексей.
– Я это к тому, что не важно, кем или чем был Робин Гуд. Нам важна – идея, и притом идея, поданная революционно и романтически. Иначе в нашем театре совершенно не будет смысла, а будет одно только достоверное сценическое сморкание, как у господина Лярского-второго, о котором любит вспоминать наша Татьяна Германовна. Нам, быть может, даже психологическая достоверность не важна… Впрочем, я глубоко убежден в том, что любое психологическое действие, хорошо отыгранное на сцене, непременно, слышишь ли, непременно потом отыщется и в жизни… Чего нельзя достоверно сыграть, того нельзя и отыскать в натуре, а если что-то, пусть даже кажущееся совершенно невозможным, все-таки было представлено на театре – это верный показатель того, что и в натуре оно существует и даже благоденствует.
– Например? – тихо спросил Алеша.
– Например, благородный разбойник, который отбирает ценности у богатых и раздает их бедным… Думаешь, такого не было и быть не может? А вот теперь и в газете пишут, что имели место точно такие же случаи.
* * *Вообще, если принять приглашение дяди Миши, например, и посидеть рядом с ним на лавочке, это не разрушит идеалов гордого поведения, рассудила Ольга. Поэтому она вернулась и сказала, немного поломавшись:
– Я ни пить с вами, ни курить папиросы не буду, а немного посижу.
И устроилась сбоку, на самом краешке.
Дядя Миша подмигнул своим приятелям и объявил:
– Вот это наша девчонка, лиговская! Сразу видать – приличная, фабричная. – И пропел: – Чики-брики нам не надо на высоких каблуках, будьте личиком поглаже – мы полюбим в лапотках…
Ольга глубоко вздохнула:
– Это у кого как. Кому-то точно надо чики-брики.
– Кавалер все-таки обидел, – проницательно сказал дядя Миша. И предупреждающе прибавил: – Ты ему не позволяла, это мы понимаем, а он все же обидел. Кавалеры – они такие.
– Он красноармеец, – сказала Ольга. – Какой он кавалер, в самом деле!
Она покраснела, зажмурилась и все-таки заплакала.
– Ну, ну, – сказал дядя Миша, не сделав даже движения, чтобы вытереть ей слезы, – ты это оставь. Еще надумала – плакать. Вот гляди-ка, я что тебе подарю. Ты ведь, говорят, на театре теперь играешь? Я тебе цацку подарю, а ты не плачь.
Ольга открыла глаза.
На заскорузлой ладони дяди Миши лежало ожерелье. Оно переливалось и сияло в сумерках белой ночи, совершенно как живое и мокрое, будто бы из морской пучины.
– Ндравится? – спросил дядя Миша. – У меня еще есть, а это ты бери. Мне не жалко.
Ольга поневоле потянулась к ожерелью и в какой-то миг все позабыла: и печали свои, и разочарование в Алеше и себе, и даже неопределенность своего будущего… все. Она видела, конечно, украшения на нэпманшах, мелькавших в витринах или входящих в рестораны, но издалека, вскользь, как что-то ненастоящее. А тут оно лежало совсем близко, и можно было потрогать.
Она коснулась камней. Они были теплыми, живыми, так и льнули к пальцам.
– Ндравится, – удовлетворенно произнес дядя Миша. – Я старик, мне и то ндравится, а ты же молодая и красивая, ты по таким вещам помирать должна.
Ольга долго смотрела на ожерелье.
– Да бери, – дядя Миша двинул к ней ладонь, – и не бойся, я не обижу.
– Откуда оно у тебя?
– Подарили, – сказал дядя Миша загадочно. – Чтобы мне или, к примеру, тебе такую вещь купить – это всей жизни не хватит заработать. Честным трудом такие вещи не зарабатываются. А в подарок, я думаю, принять вполне даже можно.
– А кто… подарил? – спросила Ольга, замирая окончательно, потому что дядя Миша почти совершенно ее убедил.
– Ленька Пантелеев, – ответил дядя Миша. – Он мне полушубок подарил для зимы, хороший очень, а то мой-то пообносился. Ты думаешь что? Ленька меня еще с зимы заприметил. Хороший парень, да. Встретит и смеется. Ты, говорит, дядя Миша лохмач такой, просто как медведь, вся одежонка на тебе клочьями, но ты, говорит, не печалься, поскольку Революция скоро подарит тебе новую шубу. Век, говорит, мерзнуть не будешь. Я ему говорю: такие, говорю, обещания протухли еще восемнадцатым годом, а уж теперь и подавно, так что жить и помирать мне в старом моем тулупчике. А он только смеется… И вот смотри ты, обещанье выполнил. А в кармане эта цацка лежала. Ну, думаю, подарю какой-нибудь графине, какая подвернется поласковее.
– Я не графиня! – Ольга вспыхнула.
– Так я не в дурном смысле, – вздохнул дядя Миша. – Мне уж поздно во всех этих смыслах рассуждать… А вы, кобели, не смейтесь! – цыкнул он на своих соседей по лавочке, которые подслушивали беседу и веселились. «Цацка» мало их интересовала, поскольку ни продавать такую вещь, ни тем более связываться с Пантелеевым никто охоты не имел.
– Я возьму для театрального реквизита, – решила Ольга. Она взяла украшение и завязала его в платок. Затем встала. – Ну, спасибо, дядя Миша. Ты помог революционному театру.
– Иди, иди, – добродушно сказал дядя Миша. – И не плачь боле. Другой кавалер найдется. Особенно теперь…
Ольга ушла, провожаемая взглядами. Ей было не по себе: а ну как догонят и отберут! Но никто даже не пошевелился, чтобы встать и пойти следом.
И вдруг ей стало так тепло и хорошо! Это было ее место на земле – место, где все ее знали, где о ней заботились, где, может быть, и жили злые люди, но не было незнакомцев… Ей не хотелось сейчас думать о том, что когда-то таким местом был ее родной городок. И тогда тоже казалось, будто и мельница, и сад, и самый городок с его жителями всегда будут защищать Рахиль, младшую дочку мельника, всегда будут для нее убежищем и надежным укрытием от любой беды; а повернулось все иначе… Она тряхнула головой, отгоняя воспоминание о том, как отец выл над искалеченной матерью, и о том, как старший брат Моисей уезжал из дома на войну, такой красивый и строгий. Теперь и сама Ольга уехала, и у нее новая жизнь. И здесь, на Лиговке, все останется как было, здесь не произойдет ничего такого, о чем страшно будет вспомнить потом. Здесь ее дом, и она на удивление хорошо себя чувствовала.
Глава семнадцатая
Алеша не придавал большого значения их размолвке и потому как ни в чем не бывало пришел к Ольге в общежитие на следующий же день, чтобы потом вместе идти в клуб на репетицию.
Он постучал в дверь.
Девочки, которые уже были в курсе всех происходящих событий, бесшумно хихикая, собрались поближе – слушали. Ольга подошла и строго спросила:
– Кто там?
– Мне бы Ольгу, – сказал голос Алеши.
– Ольгу? – переспросила Ольга. – Но ее нет.
– Как это – нет? – удивился Алеша.
– Так – нет дома. Ни для кого нет.
Алеша помолчал немного, видимо осознавая наконец серьезность ситуации. Потом спросил:
– А не она ли сама это говорит?
– Считайте как хотите, – ответила Ольга и отошла от двери.
Она залилась горькими-горькими слезами, но к Алеше все-таки не вышла.
На следующий день к Ольге явился Фима. Неизвестно, кто рассказал Ефиму Захаровичу историю про разрыв Ольги с Алешей, только Фима сиял и был с Олей вдвойне предупредителен. Несколько раз он, попивая добытый у комендантши чай, позволял себе реплики насчет русских мужчин и их непонятливого характера касательно общей чувствительности женщин, делал замечания о пьянстве русских мужей, их неумении воспитывать детей и вообще об очень большой их ненадежности в плане создания и поддержания семьи. Но в основном Фима рассказывал о том, как завязал кой-какие знакомства на киностудии и уже даже дважды пил чай с одной родственницей одного кинорежиссера. Точнее, помощника кинорежиссера, зато самого главного помощника – того, что отвечает за подбор актеров.
Ольга прониклась к Фиме таким искренним интересом, что показала ему подарок дяди Миши.
– Если мне придется играть принцессу, то реквизит есть! – сказала она возбужденно.
Фима осторожно, как к гремучей змее, прикоснулся к ожерелью.
– Ты где это взяла, Роха? – спросил он с неподдельным ужасом.
Ольга пока еще не замечала надвигающейся грозы.
– Подарили, – ответила она немного загадочно.
Фима слегка отодвинулся и пристально посмотрел на нее, как бы требуя – на правах родственника – дальнейших объяснений. Ольга вдруг залилась горячей краской:
– Перестань называть меня Рохой, я не люблю этого. Меня и мамочка так не звала, а звала Рахиль…
– Кто подарил? – спросил Фима сдавленно.
– Знакомый. Дядя Миша.
– Дядя Миша? А что ты с ним делала, с этим дядей?
– Да ничего не делала, разговаривала! В чем ты меня подозреваешь?..
Она чуть не плакала и вдруг, недолго поразмыслив, взяла себя в руки. А в самом деле, подумала Ольга, что он сует свой нос в мою жизнь? Ему-то какое дело, как я себя соблюдаю?
– У тебя нет надо мной власти меня подозревать, – сказала Ольга с неожиданным спокойствием. – Ты сперва женись.
– Да я бы хоть завтра… – опрометчиво начал Фима.
Ольга демонически рассмеялась. У нее было неподвижное лицо, как ее учили в студии, только изо рта вылетало отрывистое «ха, ха, ха». Оттого ненатуральный Ольгин смех казался просто ужасным. Фима побелел.
