Улыбки уличных Джоконд - Александр Михайлович Пензенский
– Что случилось? Зина?
Она молча протянула ему листок. Мелкие буквы прыгали, будто писали в спешке.
«Дорогая, милая, любимая Зинаида Ильинична. Как я счастлив, что могу так вас называть. Никогда бы я не решился высказать эти слова, глядя вам в глаза, но письмом легче, они сами льются на бумагу. Ах, если б не эта досадная необходимость время от времени обмакивать перо в чернила!
Я рад, что все открылось, ибо не сметь рассказать вам о себе, о своих мыслях, о своей миссии было для меня едва ли не большей мукой, чем моя безответная любовь к вам. Единственное, что огорчает меня, так это то, что не имею я возможности объясниться лично. Хотя, опять же, может, оно и к лучшему, потому что письмом проще собрать мысли воедино и не тратить слова и силы на возможные ваши возражения.
Уверен, вы многое уже знаете обо мне, о судьбе моей – полиция, думается, уже многое разведала. В том числе и про Анастасию. Знаю, они решат, что причина деяний моих, наверняка вас ужасающих, – месть за ее со мной обращение. Нет. Я никому не мщу. Потому что нельзя обидеть пророка. А именно им я себя ощущаю. И счастлив тем, что, в отличие от многих копошащихся под небом человеков, ищущих себя, а то и вовсе не задумывающихся о том, чего ради дарована им жизнь, свое предназначение знаю я четко.
Судьба все время, так далеко, как могу я помнить себя, пыталась разъяснить мне мое место среди живущих, явить мне дорогу, по которой суждено идти мне, не сворачивая. Женщина – венец творения, кого бы мы ни считали творцом всего сущего. Много лучше и много чище она мужчины, много сострадательнее и гораздо способнее она к любви, нежели род, к коему принадлежу я. И тем тяжелее, а с какого-то момента и невыносимее для меня стало видеть, как некоторые особы роняют высокое звание свое. Как, назначая за любовь цену, обесценивают тем ее, обезличивают и унижают. Искренние улыбки все реже освещают их лица, все чаще пьяные гримасы и последствия стыдных болезней уродуют их, стирают дарованную создателем красоту.
Я не сразу стал действовать так решительно. Сколько раз, выкупая в портовом кабаке юную, еще вроде бы не вовсе пропащую девицу, пытался я достучаться до ее гордости. Говорил слова высокие, способные, как мне казалось, проникнуть во всякое сердце. Отдавал все деньги, оставляя лишь на достаточное пропитание, лишь бы самому не умереть с голода. А возвращаясь спустя месяц или два, опять заставал своих слушательниц за прежним ремеслом.
И понял я, что лишь страх способен влиять на людей. И не боязнь далекой расплаты еще неведомого Бога, который, может, и не существует вовсе, а страх животный, липкий, крадущийся по ночным подворотням и выглядывающий из темных арок. Страх смерти мгновенной и внезапной.
Но не считайте, что я принял на себя право палача, которому нет дела до человека на эшафоте. Я – судия! Над каждой казненной свершил я не только акт возмездия и очищения, но и честный суд. И верьте мне, нигде, ни в чьем лице не нашли бы они судьи беспристрастнее, адвоката приязненнее, прокурора неподкупнее! Каждой был даден шанс избегнуть наказания! Но ни одна не ухватилась за него. Ни одна! Подруга ваша, Катерина, поносила меня такими словами, которые и в одесском порту не слыхал я ранее.
Ваше право не принять моего пути. Судите, коль желаете. Но в одном совершенно точно нет моей вины. Не виноват я в случившемся с вами. Не моя рука нанесла раны вашему телу и душе вашей. Я просто не сумел бы сделать этого. Прошу вас, верьте мне. Потому что не смог бы я жить на свете этом, зная, что ноги ваши не ступают по одной со мной земле. Ибо все оставшееся мне ныне счастье – это назначение мое, не мной выбранное, да возможность издали видеть вас, гуляющей по саду с вашим спутником.
Простите меня, хоть и нет вины за мной иной, кроме любви к вам. И прощайте.
Ваш Н.»
Глава 25. Ночью все кошки серы
«Квисисана» гуляла. Свет из высоких окон выплескивался на мокрый тротуар и на проспект, и казалось, что высокий трехпалубный корабль плывет куда-то сквозь ночь по огненному морю. И плевать было веселящейся на этих палубах публике и на холеру, и на убийства гулящих, и на будний день, и даже на то, что выдался он постным. В то время, когда служащий и рабочий Петербург уже давно спал, намаявшись за день, ночные жители, наоборот, кто за развлечением, а кто и на промысел, проснувшись, стягивались в ресторации, трактиры и рюмочные – всяк по достатку выбирал себе место.
Полуночная публика «Квисисаны» разительно отличалась от полуденной – студенческих и чиновничьих мундиров не было вовсе, сплошь фраки и кринолины, белоснежные манишки и высокие дамские прически, бриллиантовые запонки и страусиные перья. На всех трех этажах было шумно и дымно, всякий говорящий старался перекричать собеседника, оттого никто никого не слышал, но время от времени общий гул перекрывал взрыв хохота какой-либо компании. Звенел хрусталь, сталкиваясь над столами, хлопало пробками шампанское, временами сливаясь в сплошную канонаду, ловко лавировали между людьми официанты в белых передниках с полными подносами.
Константин Павлович, морщась от едкой смеси табачных дымов, протиснулся к буфету, перегнулся через стойку, ухватил за лацкан Груздя, притянул его к себе и что-то крикнул в ухо. Санька округлил глаза, закрестился, что-то бормоча в ответ. Кивнув, Маршал поднялся в залу со сценой, высмотрел администратора, взял его под локоть и вывел в коридор. Вернулись они в зал через пару минут, администратор, по-лакейски суетясь, с ловкостью карточного шулера заставил исчезнуть с ближайшего к сцене столика табличку «занято», замахал руками, подзывая официанта, что-то ему прошептал в ухо, отчего тот еще больше вытянулся, еще подобострастнее выпятил грудь и выкатил глаза.
– Вы пришли! Я знала, что вы именно сегодня придете! – Невесть откуда взявшаяся Агата повисла на руке у Маршала, не успевшего усесться на освобожденное место. – Я сегодня прочитаю вам новые стихи! В новом образе!
Быстро поцеловала его в щеку и упорхнула за кулисы, вся такая стремительная, воздушная. Администратор и официант тактично смотрели в
