Саймон Моуэр - Евангелие от Иуды
Он не позволит ей сидеть. Она должна стоять. Это своего рода искупление вины.
Ampliuslavameab iniauitate mea, нараспев читает хор: Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня».[94]
И супружеская пара Хюберов встречает псалмы лицом к лицу, точно снежную бурю: он морщится и стискивает зубы, она же, бледная как полотно, просто смотрит, как будто борьба со стихией истощила ее, повергла в абсолютное безразличие. В черной одежде, униформе скорбящих на асе времена, фрау Хюбер выглядит весьма драматично: волосы ее напоминают позолоту на балдахине катафалка.
За поминальной молитвой следует погребение — на большом кладбище Кампо Верано, расположенном да железнодорожной веткой, подле базилики Святого Лаврентия. За этими стенами покоятся в сени зонтичных сосен и кипарисов все мертвецы Рима. Здесь всюду мрамор и травертин, сухие цветы и сохнущие цветы; здесь царят память здесь Царит сожаление, царит вина и раскаяние. В последнее время это место пользуется особой популярностью: когда кортеж тормозит у портика базилики, там уже стоят две похоронных процессии. Явно хоронят бедняков: погребальные кареты запряжены лошадьми, женщины протяжно воют. Сверкающие автомобили останавливаются на раскаленной площади и ждут, пока им освободят дорогу, после чего наступает их черед приблизиться к вратам рая или ада, их черед проехать через ворота. Оттуда уже нужно идти пешком по главной улице мертвого города туда, где, среди мрамора и порфира, зияет свежевырытая могила. Специально приглашенные солдаты из юношеского отряда вытаскивают гроб через заднюю дверь. Фуражка Лео — фуражка члена юнгфолька — аккуратно лежит на крышке гроба. Солдаты взваливают гроб на плечи и несут его к могиле.
Само погребение — мероприятие непродолжительное будто для галочки. Клубы фимиама парят над могилой точно дым над воронкой от бомбы. Брызжут святой водой, бросают горсти земли, которая глухо ударяется о древесину гроба. Вот и все, дело сделано, ребенок препоручен вечности и, надеемся, поладит с сонмищем ангелов.
Скорбящие уходят неуверенно, как будто сомневаются: конец ли это? Сперва уходят Хюберы, потом — безудержно участливые фон Кленцы, за ними — Юта, и Йозеф, и другие люди с Виллы. Франческо Вольтерра нервно топчется в хвосте. Когда гости разбиваются на небольшие группы, он подходит к родителям усопшего с мрачным лицом, быстро кланяется и пожимает руку герру Хюберу. Затем подносит обтянутую перчаткой руку фрау Хюбер к губам, резко кивает и щелкает каблуками.
— Sonodesolate,[95] — говорит он.
Выражение их лиц кажется совершенно безучастным по сравнению со скорбью, написанной на лице Франческо.
Чувство вины. Горе — и чувство вины. Мощное сочетание. Чувство вины подобно жидкости, алкогольному напитку, который просачивается повсюду, все наполняет собой, пропитывает — едкий, как морская вода, густо пахнущий нечистотами и гнилью, он возвращается смрадным потоком с жесткими, шершавыми обломками горя.
— Благослови меня, святой отец, ибо я согрешила. — Она сознается во всем, ее исповедь в полноте своей приобретает едва ли не барочную пышность: подробнейшее описание, итог времен, выражение всего содеянного, смешение незначительных грубостей и вероломных измен.
— Я не могу притворяться, что вина твоя незначительна, — говорит тень за решеткой.
— Да, отец.
— Для искупления тебе понадобится много времени, много времени и усилий. Ты не должна больше встречаться с этим мужчиной. Ты это понимаешь?
— Конечно, отец.
Они встречаются на нейтральной территории — в одном из кафе на улице Венето, которое продолжает работать, несмотря ни на что. Заведение являет собой неубедительную имитацию парижского кафетерия, где столики стоят на улице под стеклянным колпаком, напоминая оранжерею. Замирая от волнения, она смотрит, как он приближается к ней: словно ожидает, что он выхватит ее сумочку или начнет к ней приставать. Но когда он оказывается прямо перед ней и снимает шляпу — весьма нелепую соломенную шляпу-канотье, — она избегает его взгляда. С большим трудом растянув губы в подобии улыбки и аккуратно сдвинув ноги, она жестом велит ему садиться.
Официант приносит капуччино, сваренный из эрзац-кофе и сухого молока. Когда он уходит, Франческо задает вопрос:
— Как ты себя чувствуешь?
Гретхен смотрит куда-то на вершину холма, с которого сбегает улица. В сторону красно-кирпичной стены, образующей барьер, участка аврелианской стены, некогда опоясывавшей весь классический город. Как она себя чувствует? А как обычно чувствуют себя люди в подобной ситуации? Она убита горем. Она не знает, что ей делать.
— Я уезжаю, — говорит она, словно обращаясь к кому-то другому. — Здесь меня больше ничто не держит. Я возвращаюсь домой.
Он смеется.
— Домой, — повторяет он. — Русские вскоре придут туда. Тогда и посмотришь.
— Думаешь, меня это хоть немного волнует?
— Давай уедем вместе. Твоя страна обречена, моя страна — тоже. Твой брак разрушен. Мы могли бы поехать в Швейцарию. Я знаю человека, который поможет нам получить визы. Он работает в швейцарском посольстве…
Она качает головой.
— Я не могу уехать с тобой, Франческо, — тихо говорит фрау Хюбер. — Я не могу быть с тобой. Это было бы неправильно…
— Неправильно?! — Он повышает голос. Она шикает, озираясь по сторонам: не слышит ли их кто-нибудь? Но в кафе сидят лишь офицеры, за два столика от них; четверо офицеров с парой итальянок. Девушки смеются над чем-то услышанным. А в отдалении женщина в широкополой шляпе с перьями, principessa Casadei, читает лекцию иссохшему, морщинистому мужчине, который приходится ей отцом: он принц, рыцарь ордена святого Иоанна, член почетного папского караула. — Неправильно? — повторяет Франческо. — Ничего «неправильного» мы не совершали. Мы любили друг друга, любим друг друга…
— Тише!
Принцесса Касадеи смотрит на них и наклоняет голову в сторону Гретхен. Лицо ее выражает вежливую заинтересованность. Как себя чувствует фрау Хюбер после ужасной трагедии?
— Мы любим друг друга, и мы не сделали ничего предосудительного.
— Ради Бога, говори потише! А если это так, если мы не сделали ничего предосудительного, то почему погиб Лео?
Хороший вопрос при сложившихся обстоятельствах: почему погиб Лео? Немецкие офицеры оглушительно хохочут; принцесса Касадеи негромко беседует с отцом; армейский автомобиль патрулирует улицы в поисках женщин (даже в пол-одиннадцатого утра эти мужчины ищут женщин!), а Гретхен спрашивает, почему погиб Лео. Этот вопрос не прекращал терзать ее, но ответа на него получено не было.
— Потому что идет война, — ответил Франческо. — Вот и все. Если ты не думаешь, что Господь вершит свою волю руками американского пилота, то да, все это — судьба, фатум, стечение обстоятельств, как угодно.
— Это наказание.
— Весьма странный способ наказать человека — убить другого. Что же это тогда за Бог? Едва ли его можно назвать милосердным и любящим.
— Ты еврей. Что ты знаешь о Боге?
— Я думал, это мы его придумали.
Гретхен тщательно подбирает слова, как подбирают смертоносное оружие:
— Возможно, вы и придумали Бога, — говорит она, — но вы же его и убили.
Воцаряется молчание. В этих словах слышится неизбежность. Она не может отменить их, вернуть. Достаточно мгновенной вибрации воздуха. Они произнесены.
Франческо медленно встает. Что удивительно, он исполнен чувства собственного достоинства. Он встает, наклоняется и кладет что-то на стол. Предмет — ключ — блестит на солнце, как вульгарная бижутерия. К нему прикреплена бирка.
— Это ключ от квартиры в Женеве, одолженный моим другом, в чье существование ты не веришь. Мы могли бы уехать туда. — Франческо выпрямляется и на миг застывает возле нее; преисполненный гордости, несмотря ни на что он производит сильное впечатление. — Быть может, мы когда-нибудь там встретимся. Кто знает?
Потом он разворачивается и уходит. Гретхен выжидает несколько секунд. Затем берет ключ, смотрит на него, словно не понимая, как он там оказался. «Улица Гранже», написано на бирке. И номер. Она кладет ключ в сумочку, встает и подходит к столику, за которым сидят отец и дочь Касадеи. Принц привстает и целует Гретхен руку.
— Дорогуша, — жалостливо говорит принцесса, — как же я рада, что ты так скоро решилась выйти на люди. Терпеть не могу этот изнурительно долгий траур, который всегда позволяем себе мы, итальянцы.
— Ганси, — шепчет она.
Он молчит. Сквозь ставни сочится бледный лунный свет. Он лежит на спине, скрытый в тени; огромная недвижная фигура, безутешная в своей скорби.
