Гремучий студень - Стасс Бабицкий
— Просто думаю, — парировал Мармеладов. — И вам бы не помешало… Портрет на потолке заметили бы бандиты, когда вешали Дьяконова. Нет, это плохой тайник. А у фотографа был тайник надежный. Помните, что он говорил? «Там и полиция искать не осмелится». Пластина тонкая, а паспарту с портретом еще тоньше. Стало быть, и картонка в том тайнике поместится. Где все это можно спрятать?
— Кажется, я поняла…
Меркульева сорвалась с места и через пару мгновений, споткнувшись в темноте, с грохотом опрокинула самовар.
— Идите сюда!
Сыщик принес лампу в небольшую кухоньку и увидел, что Лукерья пытается разломить пополам черствый пряник.
— Смекаете? Фотограф из Тульской губернии. И пряник тоже тульский. Все сходится!
— Вы что думаете, он втиснул портрет в пряник? — усмехнулся Мармеладов.
— Сами говорили, Дэ Конэ напечатал карточку небольшого размера, — насупилась девушка. — Сюда вполне поместится. А полиция у нас тупая, не додумается пряник проверить.
— Спорное утверждение. А если придут голодные городовые? Отрежут кусок, чтоб полакомиться, да и найдут случайно… Нет, не то, — Мармеладов собрал пальцем крошки пряничной глазури со стола и отправил в рот. — К тому же Дьяконов не говорил вам, что полицейские «не догадаются». Другое слово употребил — «не осмелятся».
Он вышел из кухоньки. Журналистка в сердцах бросила пряник и поспешила за путеводным лучом керосинки, в ателье.
— Портрет императора висит на видном месте. Многие чины помельче любят фотографироваться у такого портрета. У них, как говорит один бунтарь, с детства сильны верноподданические настроения. То же самое касается и полиции — на службу берут лишь тех, кто фанатично предан императору. Такие люди заглянут за портрет Александра Николаевича и успокоятся. Но распотрошить и заглянуть внутрь не осмелятся.
— Внутрь?
— Да. Заметьте, справа золоченая рама чуть отходит. Если ее поддеть… То открывается тайник. Видите, что устроил фотограф? Взял лист бристольского картона, соорудил ложный задник для портрета. Пока раму не снимешь, вообще непонятно, что портрет с двойным дном!
Он оторвал нижнюю часть золотого обрамления. На пол упали несколько банковских билетов, пара писем без конвертов и фотографический портрет.
— А вот и наша бомбистка.
Снимок получился смазанным. По бокам серыми пятнами разбегаются люди, устоявшие на ногах, и валятся наземь убитые или раненные осколками. Снизу прозрачным водопадом осыпается витринное стекло. Сверху могучими клубами поднимается к небу черный дым. И посреди всего этого ужаса — четкое, удачно пойманное в объектив, лицо незнакомки. Чуть раскосые глаза, пустые, без всякого выражения. Сжатые в тонкую линию губы, словно удерживающие крик, рвущийся наружу. Роскошная грива темных волос, растрепанная последними отголосками взрывной волны.
— Вестница смерти, — прошептала Меркульева. — Дьяволица!
— Не боитесь? Кто лукавого на ночь помянет, тому сны кошмарные снятся… Пойдемте, Лукерья Дмитриевна, устрою вас на ночлег.
— Смогу ли я уснуть? Нет! Я возьму фотографическую улику и пойду искать эту девицу.
— Каким образом?
Она обворожительно улыбнулась.
— У журналистов свои секреты! — но увидев его искреннее беспокойство, поспешила объяснить. — Мы держим наш метод в секрете, потому что это до одури скучно. Я обойду все окрестные дома, покажу фотографию дворникам и привратникам, загляну в трактиры и в лавки, которые еще не закрылись, поспрашиваю — не видал ли кто этой барышни. Найду извозчика — они седоков запоминают всегда… Узнаю, куда отвез бомбистку, и если не укажет нужный дом, пойду по привычному кругу: трактиры, лавки, доходные дома…
— Позвольте и мне отправиться с вами, — настаивал сыщик.
— Фотография одна, разделиться для поисков у нас не получится. Какой же в том смысл?
— Но я смогу защитить вас, если… В любом случае, смогу.
— Я и сама сумею защититься, — журналистка тряхнула рукавом и уткнула дуло пистолета в сердце Мармеладова. — Видите, я быстро учусь.
— Хорошо. Но лучше все же вот так, — сыщик ласково прикоснулся к ее запястью и направил пистолет в свой левый глаз. — Пообещайте, что не сунетесь в логово бандитов! Узнаете адрес — и сразу к Пороху, или ко мне.
— Обещаю, что буду осторожной, раз вы так за меня волнуетесь, Родион… Романович.
XXVII
Порох также не собирался спать, что означало бессонную ночь для тысяч полицейских и жандармов.
— Всех аптекарей пер-р-ретрясти! — рычал столичный следователь.
Он читал протоколы из сотен пухлых папок, сравнивал, анализировал. Допрашивал аптекарей, привезенных отовсюду. Уточнял детали у околоточных надзирателей, приставов, дворников, которых по мановению его руки выдергивали из постелей и свозили в участок. Конные разъезды и казенные коляски сновали по Москве до глубокой ночи.
Наконец, появился четкий след. Квартальный из Новинской слободы сообщил об аптекаре Шлейхмане, который по слухам тайно врачует беглых преступников. При обыске у него нашли запас бертолетовой соли, фосфора и серной кислоты, а также брошенные кем-то под лестницей ножницы для разрезания жести. Арестовали мигом, доставили к Пороху.
Аптекарь, глядя на встопорщенные усы полковника, тут же сознался, что за деньги доставал для бомбистов «запрещенную химию». А иногда позволял им готовить динамит в подвале, но это уже за очень большие деньги…
— Где они? — Порох яростно скрутил воротник, едва не придушив задержанного. — Как найти эту нечисть?
— Н-не знаю, — хрипел Шлейхман посиневшими губами. — Чем угодно готов поклясться: не знаю!
— Чем угодно? Встречал я таких, — откликнулся жандармский унтер-офицер, притулившийся в углу на скрипучем табурете. — А сам шиш в кармане держит, насмехается над следствием. Дескать, простофили купятся на эту брехню и отпустят.
— Ан нет! — Порох коротко, без замаха, засветил аптекарю в левый глаз. — Кто клянется-божится чем угодно, тому доверия нету.
— Все скажу! Скажу, — верещал тот, извиваясь всем телом. — Мальчонка беспризорный… Оборвыш. Он из банды прибегает, приносит записку — сколько и чего им для взрывчатки надо.
— Запел, соловей, — довольный следователь ослабил хватку. — Ну, и что дальше?
