Гремучий студень - Стасс Бабицкий
— Еще вчера играла музыка, смеялись женщины, пировали мужчины, — Лукерья всматривалась в темноту блестящими от слез глазами. — Зачем бомбисты творят такое? Вы понимаете?
— Это понять нетрудно, — сыщик поднял воротник пальто и стал похож на нахохлившегося ворона. — Представьте, что наша империя — это поезд. Мы все едем в одном направлении, по одним и тем же рельсам. Но едем по-разному. В головном вагоне разместилась августейшая семья, у каждого отдельное купе и всевозможные удобства. Придворная свита в следующем, тоже фильдеперсовом вагоне, занимает мягкие диваны, но уже по двое, по трое — без вопиющей роскоши. Дальше первый класс, в нем едут обер-прокурор Святейшего Синода, министры, генералы, тайные советники, другие благородные господа…
— И дамы! — вскинулась Меркульева.
— Да, да, безусловно. Но я о другом. У них свой вагон, в который нас с вами, Лукерья Дмитриевна, не пустят. Мы пройдем во второй класс, где диваны пожестче. А Бойчук и его соратники усядутся на деревянные лавки, а то и прямо на пол, в третьем классе, вместе с крестьянами и фабричными работницами.
— А следователь из охранки в каком вагоне поедет? — уточнила Лукерья.
— Порох? Он — кондуктор. По всему поезду ходит. В головном вагоне вежливо кланяется и говорит вполголоса, а в хвосте распрямляет спину и кричит. Только мы, в среднем классе, можем заметить сию перемену, за это такие как Порох нас и не любят. Впрочем, и все остальные — хоть графья, хоть рабочие, — нам рады не будут.
— Это почему же? Разве мы с каким-нибудь рабочим не найдем общего языка?
— Вряд ли. За статью в «Ведомостях» вы получаете рубль. А он за изнурительную ночную смену на заводе — тридцать копеек. И вы для него всегда будете белоручкой. Ничуть не лучше дамочек из первого класса, которых он ненавидит всей душой. Ведь его дочери никогда не станут такими.
— Станут! — возразила журналистка. — Если захотят учиться и…
— Бросьте ваши феминистские лозунги, — поморщился сыщик. — Сколько девочек из семей рабочих попадут в курсистки? Дюжина в год? Две? А сотни тысяч останутся все в той же нищете и разрухе. У работяг и крестьян поводов для ненависти достаточно, а народовольцы своими хождениями в народ эту ненависть подогревают. Подбрасывают новые поводы, чтобы души обездоленных клокотали, как гремучий студень. Для чего они это делают? Чтобы весь поезд сошел с рельсов, а в идеале — рухнул под откос.
— Но тогда все вагоны разобьются, а люди погибнут.
— Бомбисты уверены, если взорвать головной вагон, те, что в хвосте, уцелеют. А может быть и некоторые пассажиры второго класса. Дальше мы пойдем пешком, по шпалам или напрямки, через поля. Все вместе. Голодные, оборванные, потерянные… Зато свободные и равные во всем.
— Это страшно.
— Хотя и абсолютно логично, — пожал плечами Мармеладов. — Нельзя уравнять всех в золоте и роскоши, но можно разрушить империю до основания, как вот эту гостиницу, а после жить на руинах, сравнявшись в бедности. А дальше как уж повезет. Может быть и построят что-нибудь свое.
— Неужели те, кто в первом классе, не слышат этого возмущенного клокотания?
— Нет. Они надеются на кондуктора, который вовремя заметит, доложит и выпроводит бунтарей из поезда. А стоит кондуктору отвлечься, утратить бдительность хоть на миг, и весь состав обречен, — сыщик закашлялся, от резкого запаха гари першило в горле — Но мы отвлеклись от цели. Фотографическое ателье де Конэ — вот оно, в двух шагах. Смотрите-ка, он успел заколотить выбитую витрину досками, чтобы добро не растащили. Оборотистый малый.
— А чего он огня не зажигает? Странно. Обещал ждать, — Лукерья задумалась. — Может быть, это ловушка?
— Так давайте выясним.
Мармеладов решительно распахнул дверь. Колокольчик звякнул, сиротливо и жалобно, но никто не вышел встречать посетителей.
— У него тут газовые светильники, — сыщик зажег спичку и осмотрелся. — Включить все сразу, иллюминация будет нешуточная. Но после взрыва «Лоскутной» подачу светильного газа перекрыли. Английское общество[28] не собирается терпеть убытки.
— Должна же у него быть хотя бы одна свечка! — воскликнула Меркульева.
— Посмотрю в шкапу. Так… Ворох пожелтевших бумаг. Накидка из бархата, вся в заплатках. Цветы из пергамента и восковые фрукты… Ага, вот! На верхней полке керосинка, — он достал лампу, зажег фитиль и накрыл стеклянным колпаком. — Входите, Лукерья Дмитриевна, не стойте на пороге.
Три стены фотографического ателье были украшены по-разному. Слева от входа прибит восточный ковер, а под ним стоит кадка с фикусом. Это угол для семейных портретов. Напротив — белый круглый столик с двумя тонконогими стульями, для снимков влюбленных парочек. Поставишь вазу с букетом или бутылку «Вдовы Клико» — это уж как клиентам больше понравится, — сразу появляется романтическое настроение. Витрина с прекрасным прежде видом на фасад гостиницы тоже служила фоном для фотографий «Привет из Москвы». А на стене напротив входной двери фотограф повесил большой портрет императора. Ничего более. Можно поставить стул или кресло, чтобы сидеть в задумчивости, солидно размышляя о судьбе России-матушки. Но чиновники в мундире сидеть в присутствии царя, пусть и нарисованного, робели. Они становились рядом по стойке смирно, чуть выкатывая глаза, что, видимо, по их мнению, подчеркивало готовность сию же минуту жизнь отдать за государя. В таком виде и фотографировались.
В дальнем углу сыщик обнаружил проход во внутренние комнаты. Их было три. Кухонька, совсем крохотная, в ней помещался лишь самовар, несколько стаканов и надкушенный тульский пряник. Стульев не видно. Мармеладов решил, что фотограф притаскивает те, тонконогие, из фотоателье. Хотя здесь и один-то впихнуть вряд ли получится. Должно быть, хозяин стоя обедает. Дальше — спальня. Кровать у стены, комод с бельем, на нем кувшин для умывания, — ничего примечательного. Мармеладов поспешил в третью, самую просторную комнату, где Дьяконов оборудовал свой кабинет.
— Тут картонки с тиснением, — сыщик заглянул в высокий шкап со стеклянными дверцами. — А негативы, надо полагать, фотограф держит в том сундуке.
