Кэрри Гринберг - Талант марионетки
Вместо того чтобы свернуть на широкую авеню Клебер, Морель, сам того не осознавая, углубился в один из боковых переулков. Тут между домами пряталась небольшая церковь, на округлых ступенях которой курили два школьника. Завидев Мореля, они встрепенулись и как по команде спрятали сигареты за спину. Впрочем, управляющий не заметил ни мальчишек, ни пожилую даму, неспешной походкой вышедшую из дверей церкви. Взгляд мужчины приковал голубь, лежащий у его ног. Взъерошенные перья и свернутая шея превратили птицу в бесформенный комок, лапки беспомощно торчали вверх, и это зрелище подействовало на финансового директора, как на юную барышню. Он почувствовал, как его пробил озноб, и тошнота подкралась к самому горлу. Перед глазами возникла картина, которую он увидел несколько дней назад. На белой простыне на столе морга лежит Марианна, ее спутавшиеся светлые волосы зачесаны назад, глаза закрыты, а кожа отмыта от крови, но на ней все еще видны безобразные следы множества маленьких укусов. Он смотрел на нее буквально секунду, а потом тело накрыли простыней. Хоронить будут в закрытом гробу – так он решил. Ее должны запомнить красивой. Пусть недалекой и тщеславной, но все же красивой.
С тех пор его буквально преследовали знаки: он видел перевернутые кресты в переплетении ветвей, тени появлялись и исчезали, внезапно гас свет… И этот мертвый голубь? Зачем он тут?! Морель с трудом заставил себя перешагнуть через него, но вместо того чтобы идти дальше в сторону авеню Клебер, он медленно поднялся по узким стоптанным ступеням церкви и потянул на себя тяжелую дверь, которая подалась с протяжным скрипом. Морель давно уже не был в церкви. Сначала он ходил сюда с женой по воскресеньям, но за несколько лет брака этот долг ему опостылел, как и многие другие, и в последний раз он был здесь на крестинах младшей дочери. По правде сказать, скучнее места он не видел. И уж точно не мог объяснить, что заставило его прийти сюда сейчас. Никак не вера – ей уже не было места в сердце. Едва ли поиск себя – себя Морель нашел уже давно, и то, что он получил, его вполне устраивало. Скорее это было ощущение безопасности, сохранившееся в памяти предков еще с тех времен дикого Средневековья, когда в стенах церкви можно было найти убежище как от бесовских сил, так и от вооруженной армии. Помедлив, Морель все же уселся на заднюю скамейку, у самого края. Он чувствовал себя неловко, хотя посетителей не было. Утренняя месса давно закончилась, и только служка подметал за амвоном. Внезапная тишина оглушила Мореля. Он впервые за много дней оказался наедине со своими мыслями. Сам того не замечая, он старался почаще находиться на людях: будь то Мишо или Кер, Дежарден или официант в клубе – ему важно было видеть людей вокруг себя. Сейчас же, когда даже служка исчез с глаз, Жан-Луи Морель, финансовый директор Театра Семи Муз, счастливый обладатель нового, только что отпечатанного швейцарского паспорта и приличного состояния, почувствовал себя одиноким и незначительным, точно попавшая под стеклянный колпак муха. И сколько бы она ни билась, ей никогда не выбраться наружу. Под куполом мсье Мореля не было никого – даже жена оказалась по ту сторону стекла. И как ученый, изучающий новую находку, кто-то смотрел на него сверху, равнодушно изучал под огромной лупой и строил гипотезы: что будет, если оторвать крылышко? А лапку?
Морель потряс головой, и странный образ исчез. Управляющий резко встал. Тишина и одиночество давили так, что хотелось бежать, но вместо этого он расправил плечи, поднял ворот шерстяного пальто и чинно направился к выходу.
* * *Шум аплодисментов напоминал прибой, яркие блики от люстры метались по отполированным доскам сцены, а где-то внизу, в темноте, волновалось бурное море зрителей. Жюли ничего не видела и не слышала, оглушенная стуком сердца Корделии в ее собственной груди. Девушке не хватало воздуха, что-то мешало ей вдохнуть полной грудью – нечто огромное, вытеснившее все прочие чувства и эмоции. Жюли уже не помнила своей прежней жизни, внутри нее существовала только Корделия – предательски убитая и воскресшая ради того, чтобы выйти к публике.
Когда к ее ногам упал первый букет, актриса вздрогнула и отшатнулась. Но на этот раз цветы предназначались не Мадлен, не Марку и не Аделин, а ей. Девушка торопливо подняла их и прижала к груди, снова кланяясь. Прикосновение нежных, чуть увядших лепестков заставило ее опомниться. Она встрепенулась, как будто вернулась к жизни, – даже кровь побежала по венам быстрее.
Ей казался смешным ее прежний восторг на репетициях и прогонах, ведь сейчас она впервые по-настоящему прожила свою роль. И предчувствие грядущих спектаклей, когда она будет Корделией снова и снова, уже щекотало ее возбужденные нервы. Вот это и есть настоящее чудо! Жюли с наслаждением улыбнулась, а затем рассмеялась, и смех ее потонул в очередной волне оваций. Так легко ей никогда не было, и на ум ей пришло сравнение с эйфорией от кокаина. Только в тысячу раз лучше.
Те месяцы, что Жюли работала в Театре Семи Муз, невозможно было сравнить ни с чем из ее предыдущего опыта, но теперь и вся театральная парижская жизнь уже не казалась девушке такой уж особенной. Все это было подготовкой, предчувствием настоящего волшебства. Еще немного – и она взлетит. Уже взлетела бы, если бы не рука Себастьена, в которую она вцепилась. По другую сторону от нее стоял Филипп, который иронично комментировал что-то на ухо Аделин, а чуть дальше – Мадлен в сиянии славы.
Она поистине сверкала сегодня ярче всех, и даже ослепительный свет рампы тускнел по сравнению с нею – Мадлен одна могла осветить целый зал. У ног примадонны уже высился огромный ворох букетов, но она не трудилась даже опускать на них взгляд. Позже кто-нибудь из служащих отнесет цветы к ней в гримерную, хотя едва ли актрисе будет до них дело.
Больший успех имел разве что Марк Вернер, сорвавший овации после великолепной сцены с бурей. Наблюдавшую из-за кулис Корделию пробрал такой озноб, как будто это она, а не ее король-отец, оказалась в чистом поле под ледяным ливнем. Конечно, актер полностью заслужил восторги публики: сейчас, раскланиваясь и посылая в зал добродушные улыбки, он выглядел королем – даже в рубище, даже в своем ужасном седом парике, хотя теперь уже никто бы не назвал Лира сумасшедшим.
Жюли и сама не избавилась от влияния своей роли. Не могла или не хотела, так сладостна была эйфория, а еще – тот волшебный свет, который тек к ней из зала. Сияющая дымка мягко обволакивала ее и Себастьена, Филиппа и Аделин, Марка и Мадлен, всю сцену, зал и целый театр. Этот свет проникал внутрь и свивался тонкой невесомой золотистой нитью у самого сердца актрисы. Теперь ей дышалось легко, обновленная кровь бежала по жилам, а на лице сияла счастливая улыбка. Девушка кожей чувствовала, что сам театр обнимает ее и покачивает на невидимых волнах, благодаря за сегодняшнюю игру, а сама она становится прозрачной и невесомой, и потоки света проходят прямо сквозь нее, наполняют силой и теплом.
Занавес в последний раз сомкнулся. Актеры уходили к гримерным, растекаясь по артериям коридоров. Девушка обернулась и еще раз взглянула на сцену, где остались только рабочие да бутафор Доминик, который ревниво собирал реквизит и тяжко вздыхал, оценивая неизбежные повреждения. За его спиной виднелся огромный задник – без яркого освещения грубо намалеванные очертания облагораживались, и он походил не на работу театрального ремесленника, а скорее на искусное творение живописца. Фантазия Дежардена подкинула ему идею изобразить среди облаков огромный дирижабль. Он как нельзя лучше отвечал футуристическому духу постановки, и сейчас это фантастическое сооружение тускло мерцало, как будто в лунном свете, хотя свет стал теперь весьма скудным. Вся сцена превратилась в гигантский причудливый ландшафт из будущего, люди с их мелочными устремлениями казались букашками на фоне огромных домов, а небо расчерчивали диковинные летающие машины. Даже сейчас волшебство, которое окутало сцену во время премьеры, не ушло, и Жюли чувствовала на себе чье-то пристальное внимание. Дирижабль подрагивал и покачивался, пока вдруг прямо на глазах у Жюли не начал раскалываться на части, как будто на одной из картин Пикассо. Актриса моргнула, подумав, что слишком долго смотрела в одну точку. Но огромный кусок дирижабля продолжал ползти вниз, пока плавно не опустился на пол, в руки рабочих.
– Поднимай, понесли!
– Мадемуазель, отошли б вы лучше, – бросил один из них. Она поспешно отступила, и неузнаваемые вблизи мазки проплыли мимо. На Жюли пахнуло пылью и фанерой.
Пропустив их, Жюли огляделась и вздрогнула: всего в двух шагах от нее в тени пыльного занавеса виднелась хрупкая старушечья фигурка. Марго д'Эрбемон мечтательно смотрела вверх, слегка улыбаясь, и тени на ее лице причудливо менялись, делая черты лица то ангельскими, то демоническими. Несомненно, она видела что-то там, наверху, среди осветительных приборов и крепежей декораций. Жюли тоже бросила туда взгляд, но увидела лишь кружащие в неярком свете пылинки. Она опустила глаза, но мадам д'Эрбемон бесследно исчезла.
