Борис Акунин - Пелагия и красный петух
— Когда? — встрепенулась русская.
— Две недели назад.
— А не знаешь ли ты, куда он ушел?
Шмулик заколебался, говорить или нет. А что такого? Почему не сказать?
— Он говорил про Изреэльскую долину, про древний город Мегиддо и про каких-то саддукеев.
— Мегиддо? — переспросила шикса, и ее глаза испуганно расширились. — О, Господи! А где это и как туда попасть?
Достала из саквояжа малую книжечку. В ней раскладной листок с географической картой.
Шмулик хотел сказать глупой, что путь в Изреэльскую долину долог и труден, что Эммануил все равно туда не попадет, ибо в одиночку никто в те места не ходит — там полным-полно разбойников. А уж европейской женщине в такой глуши и подавно появляться незачем.
Хотел, да не успел, потому что ненароком оглянулся, и внутри все помертвело. Проклятый литвак, что давеча таращился на улице, оказался настырным: потащился следом и вон — выглядывает из-за угла. Страшно представить, что он наврет раву Шефаревичу. Единственная надежда: может, не распознал, из какого ешибота любитель болтать с шиксами?
И Шмулик стремглав дунул в ближайший переулок, нырнул в глубокий дверной проем, затаился.
Мимо процокали дамские каблучки — это прошла шикса. Через минуту в том же направлении прошелестели мягкие, приглушенные шаги.
Слава Тебе, Господи. Пронесло.
Жизнь в арабском гареме, увиденная изнутри
Мегиддо? Саддукеи?
Полина Андреевна быстро шла по щелеобразному переулку, эхо ее звонких шагов отлетало от стен, меж которыми было не более сажени.
Это он сионистов назвал саддукеями. В самом деле похожи. Те тоже отстаивали свободу воли и утверждали, что судьба человека — в его собственных руках. Полненькая девушка с парохода «Севрюга» поминала Изреэльскую долину и Город Счастья, что будет возведен близ древнего Мегиддо.
Ах, как нехорошо! Ах, как скверно!
И ведь целых две недели прошло!
Решение созрело в минуту, без малейших колебаний. Просто замечательно, что она догадалась на всякий случай прихватить саквояж с самым нужным: белье, складной зонтик от солнца, разные дамские необходимости. В гостиницу можно не заходить.
В паломническом путеводителе помимо карты Святой Земли имелась и схема Иерусалима. Вот еврейский квартал, внизу Старого Города. Нужно двигаться все время прямо — через христианскую часть, потом через мусульманскую — и выйдешь к Дамасским воротам.
Только вот быть прямым переулок не желал — его уводило то в одну сторону, то в другую, так что очень скоро госпожа Лисицына утратила всякое представление о сторонах света. Солнца же было не видно, потому что вторые этажи домов, забранные деревянными решетками и оттого похожие на курятники, выпячивались навстречу друг другу и почти смыкались.
Монахиня в нерешительности остановилась. Спросить дорогу было не у кого. Может быть, кто-нибудь выглянет из окна?
Задрала голову — и вовремя. Из открытой решетки высунулись две женские руки. В руках был таз. Из него вниз полилась блеснувшая серебром полоса мыльной воды.
В самый последний миг Полина Андреевна успела отскочить в какую-то щель да еще отпрыгнула, чтоб не замочиться отлетающими от мостовой брызгами.
Поскольку все равно заблудилась, возвращаться не имело смысла — пошла по ответвлению вперед. Только теперь то и дело пугливо поглядывала вверх. Судя по встречающимся на земле следам, из окон сливали отходы и менее безобидные, чем мыльная вода.
Поскорей бы выбраться на нормальную улицу!
Проулок вывел к какому-то монастырю, а там уже было проще. Следуя вдоль стены, Пелагия вышла к маленькой площади и у первого же прохожего, одетого в европейский костюм, спросила, как пройти к Дамасским воротам.
А отыскать дом Салаха и в самом деле оказалось нетрудно.
Монахиня остановилась возле уличной арабской кофейни, сказала «Салах» и изобразила, будто держит поводья. Ее отлично поняли и ответили на том же языке: прямо, потом направо, а там увидишь ворота (очерченный в воздухе полукруг, и рукой «тук-тук-тук»).
На стук открыл сам хозяин, расставшийся с Полиной Андреевной каких-нибудь три часа назад.
— Вы, наверное, удивлены, — произнесла запыхавшаяся гостья. — Но у меня к вам дело.
Увидев недавнюю пассажирку, Салах изумленно вытаращил свои карие, несколько навыкате глаза, однако услышав про дело, замахал руками.
— Нельзя! Нельзя дело! Гости пришла — добро жаловать. Кофе пить будем, пахлава кушать. Потом дело говорить.
Пелагия хотела сказать, что дело не терпит отлагательства, но вспомнила об обидчивом восточном этикете и покорилась. В конце концов, что изменят лишние несколько минут, а другого кучера в Иерусалиме она все равно не знает.
Снаружи дом Салаха смотрелся неважно: облупленные стены, прямо у ворот мусор и отбросы, поэтому Полина Андреевна приготовилась увидеть тягостное зрелище бедности и запустения. Однако гостью ждал сюрприз.
Дом представлял собой замкнутое прямоугольное пространство с открытым двором посередине. Внутренние стены строения сияли белизной, а посередине двора, под балдахином, возвышался весьма уютный помост, накрытый ковром.
Пелагии вспомнилось суждение, прочитанное в книге одного путешественника: азиатское жилище, в отличие от европейского, заботится не о внешней видимости, а о внутреннем удобстве. Именно поэтому восточные люди так флегматичны и нелюбознательны — мир их обитания заключен в стены собственного дома. Европейцам же, наоборот, под своим кровом неуютно, вот они и бродят по всему свету, исследуя и завоевывая дальние земли.
А ведь азиатский путь правильней, вдруг подумалось Полине Андреевне, с наслаждением опустившейся на мягкие подушки. Если жизнь — поиск себя, то зачем тащиться на край света? Сиди себе дома, пей кофе с медовыми лепешками и созерцай свой внутренний мир.
Толстая женщина с довольно заметными усиками поставила на ковер вазу с засахаренными фруктами, разлила кофе.
Салах перемолвился с ней несколькими фразами по-арабски, потом представил:
— Фатима. Жена.
На помост Фатима не поднялась — опустилась рядом на корточки с кофейником в руках и, всякий раз, когда гостья хоть на миг опускала чашку, подливала еще.
Потратив минут пять на этикет (красивый дом, чудесный кофе, милая супруга), Пелагия объявила о цели визита: нужно съездить в Мегиддо. Сколько это будет стоить?
— Нисколько, — ответил хозяин, покачав головой.
— Как так?
— Я не сумасшедший. Никакие деньги не еду.
— Двадцать пять рублей, — сказала Полина Андреевна.
— Нет.
— Пятьдесят!
— Хоть тысяча! — сердито всплеснул руками Салах. — Не еду!
— Но почему?
Он стал разгибать пальцы:
— Болотная лихорадка. Раз. Разбойники-бедуины. Два. Разбойники-черкесы. Три. Не еду ни за сколько.
Сказано было не для того, чтобы поднять цену, а окончательно — монахиня сразу это поняла.
Выходит, время пропало зря!
Раздосадованная Пелагия отставила чашку,
— А хвастался: отвезу, куда пожелаешь.
— Куда пожелаешь, но не туда, — отрезал Салах.
Видя, что гостья больше не притрагивается к кофе, Фатима о чем-то спросила мужа. Тот ответил — должно быть, объяснил, в чем дело.
— Значит, опять наврал, — горько констатировала Полина Андреевна. — Как мне тогда про русскую жену, а американцам про американскую.
— Кто наврал? Я наврал? Салах никогда не наврал! — возмутился палестинец. Хлопнул в ладоши, закричал:
— Маруся! Аннабел!
Из двери, ведущей вглубь дома, выглянула женщина, одетая по-восточному, но с таким румяным, курносым лицом, что не могло быть никаких сомнений в ее национальности. Волосы женщины были повязаны арабским платком, однако не на подбородке, как это делают туземки, а на затылке, по-крестьянски.
Отряхивая перепачканные мукой руки, славянка вопросительно уставилась на Салаха.
— Сюда иди! — приказал он и заорал еще громче. — Аннабел!
Когда отклика не последовало, поднялся на ноги и скрылся в доме.
Изнутри донеслись его призывы:
— Honey! Darling! Come out![17]
— Вы в самом деле русская? — спросила Полина Андреевна.
Круглолицая женщина кивнула, подходя ближе.
— Вы — Наташа, да? Ваш супруг мне рассказывал.
— Не, я Маруся, — протянула соотечественница густым голосом. — А «наташками» тутошние мужики всех наших баб зовут. Так уж повелось.
— Разве здесь много русских женщин?
— Полным-полно, — сообщила Маруся, беря с подноса цукат и отправляя его в полногубый рот. — Которые из баб-богомолиц помозговитей, не желают в Расею воротаться. Чего там хорошего-то? Горбать, как лошадь. Мужик пьет. Зимой нахолодуешься. А тут благодать. Тепло, свободно, плоды-ягоды всякие. Ну а кому свезет мужа найти, вовсе рай. Арап, он водки не жрет, ласковый, опять же не в одиночку с ним управляться. Когда баб три или четыре, много легше. Так, Фатимушка?
