Борис Акунин - Пелагия и красный петух
Рав Шефаревич распалялся все больше и больше. Глаза вспыхнули огнем священного гнева, перст правой руки то и дело грозно вздымался к потолку.
— Этих предателей нужно истреблять, как истребляют зараженную мором овцу, прежде чем она погубит все стадо! Сказал Господь: «Если кто из дома Израилева отложится от Меня, Я обращу лице Мое против того человека и сокрушу его в знамение и притчу, и истреблю его из народа Моего, и узнаете, что Я Господь».
На это Шмулик возразил так: «Господь сказал не „истреблять“ — и точка, а „истреблять из народа Моего“, то есть выгонять из евреев, и пусть дальше живут себе как знают, без Меня».
Но сказано было, само собой, по телефону, так что рав аргумента не услышал и грохотал дальше, теперь обрушившись на апикойресов:
— Мы, евреи, единственные хранители Божественного огня, который без нашего народа давно бы погас. Мы не меняемся, мы все те же, со времен Авраама и Моисея. А чего хотят апикойресы—сионисты? Чтобы евреи стали обычным народом и обычным государством. Но обычные народы живут недолго, они появляются и исчезают. Где моавитяне, филистимляне, ассирийцы, вавилоняне, римляне, терзавшие нас? Их давно нет, их вытеснили новые народы: англичане, германцы, турки, русские. Пройдет два или три века, и факелы этих молодых народов, ныне пылающие столь ярко, угаснут, вместо них зажгутся новые, еще более яркие. Наша же свечка будет гореть все тем же тихим, негасимым пламенем, которому тысячи лет! Есть ли на свете другой народ, свеча которого горит столь же долго?
И тут Шмулик не удержался.
— А китайцы, ребе? — сказал он вслух. — Они хранят свои обычаи столько же, сколько мы. Может, даже дольше. Четыре тысячи лет, вот сколько.
Про китайцев это он в энциклопедии прочитал, у мадам Перловой.
Реплика получилась эффектная, у рава аж борода затряслась. Ну-ка, что он на это скажет, какую цитату приведет?
Не дождался Шмулик цитаты, а дождался указки — и не по пальцам, а по шее, по затылку.
Вылетел из класса с воплем, осыпаемый бранью и ударами.
Трудно дискутировать с равом Шефаревичем.
Теперь нужно было переждать, пока Учитель остынет, а потом идти просить прощения — через час-два, не раньше.
Шмулик засунул руки в карманы, прошелся взад-вперед по улице, но в армянский квартал соваться не стал.
Близ Мусорных ворот кто-то окликнул его по-русски:
— Мальчик! Мальчик!
Подошла шикса в темном шелковом платье, рыжие волосы повязаны прозрачным платком. В руке саквояж. Веснушчатое лицо женщины показалось Шмулику смутно знакомым.
— Тебя зовут Шмулик, да? — обрадованно улыбнулась рыжеволосая. — Это ведь с тобой я разговаривала на пароходе? Помнишь? Я тогда в монашеском облачении была.
Точно, вспомнил он. Видел он уже эту шиксу, когда плыли по реке к морю из Москвы — туда еврейские родители свезли из разных городов своих сыновей, чтобы передать их на обучение в ерушалаимский ешибот рава Шефаревича. Только в рясе шикса была не такая красивая. С золотистыми крапинками на лице и сверкающим нимбом из волос она стала гораздо лучше.
— Здравствуйте, — вежливо сказал Шмулик. — Как поживаете?
— Спасибо. Как хорошо, что я тебя встретила! — все радовалась рыжая.
А чего, спрашивается, хорошего?
Стоит ученик почтенного рава Шефаревича посреди улицы и болтает с шиксой. Не дай Бог, кто-нибудь наябедничает Учителю. Будто и без того у Шмулика мало неприятностей. Вон литвак в черной шляпе и халате остановился, косится. Напомнить бы ему мудрое изречение: «Лучше беседовать с женщиной и думать о Боге, чем наоборот».
Но, если честно, думал Шмулик в эту минуту вовсе не Боге, а о том, что, будь у мадам Перловой такая же белая кожа, жениться на ней было бы гораздо приятней.
— Мне очень нужно с тобой поговорить! — сказала шикса.
А литвак все пялился. Добром это не кончится — непременно донесет раву.
— Спешу, — буркнул Шмулик. — Некогда.
И хотел идти себе дальше, но красивая шикса вдруг покачнулась и со стоном оперлась Шмулику на плечо.
— Ой, что-то голова кружится… Мальчик, отведи меня в тень… Дай воды…
Зажмурила глаза, рукой схватилась за висок. Это ее солнцем напекло, с непривычки.
Одна из главнейших Божьих заповедей, перекрывающая все запреты, гласит: будь милосерден. Отведу ее в тень, дам напиться и сразу сбегу, решил Шмулик.
Взял сомлевшую женщину под локоть, рукой у нее перед носом помахал, навроде веера, — это чтоб литвак видал: тут не флирт какой-нибудь, а человеку от жары нехорошо стало.
В переулочке было нежарко, тенисто. Шмулик посадил русскую на каменную ступеньку, сбегал к колодцу, принес в ермолке воды.
Шикса немножко отпила и немедленно пришла в себя. Говорит:
— Мальчик, я ищу одного человека.
Тут бы Шмулику и отправиться своей дорогой. Проявил милосердие, и довольно. Но любопытно стало, кого это она ищет. Переулочек — это вам не улица. Никто здесь особенно не разгуливает, и пялиться на ешиботника, разговаривающего с шиксой, некому.
— Какого человека?
— Его зовут Мануйла. Пророк секты «найденышей», знаешь?
Он вздрогнул. Как странно! И эта про голоногого фокусмахера! Должно быть, что-то мелькнуло в его глазах, потому что рыжая быстро спросила:
— Он ведь был здесь. И ты его видел, да?
Шмулик медлил с ответом.
Это произошло в первую субботу после Пасхи, целых две недели назад, а как будто сегодня.
Рав Шефаревич повел ешиботников к Стене Плача.
Встали в ряд, начали молиться. Шмулик закрыл глаза, чтобы представить себе Храм во всем его нетленном великолепии — каким он был прежде и каким он будет, когда пробьет час.
Вдруг сосед толкнул его локтем в бок и показал в сторону.
Там стоял бродяга в грязном балахоне, перепоясанном синей тряпкой. В руке он держал суковатую палку, а на ногах у него были крестьянские лапти, перепачканные засохшей глиной. Кудлатая башка непокрыта, за спиной на веревке мешок — в стране Пейл такие называют «сидорами».
Оборванец с любопытством разглядывал скорбно раскачивающихся евреев. Рассеянно задрал подол и почесал жилистую, поросшую волосами голень — штанов под рубищем не оказалось.
Что это вы делаете, люди, и почему плачете, спросил он на иврите, диковинно выговаривая слова.
Выходило, что, несмотря на лапти, это все-таки еврей, только странный. Чтобы еврей не знал, о чем плачут у Стены Плача? Наверное, сумасшедший.
Закон велит относиться к безумцам с жалостью, и Шмулик вежливо ответил бродяге, но, конечно, не на иврите (священный язык не предназначен для праздной болтовни), а на идиш:
— Мы плачем о разрушенном Храме.
Рав Шефаревич хоть и взглянул мельком на невежду, но ничего ему не сказал, потому что невместно ему, гаону и, может быть, даже ламед-вовнику, разговаривать черт знает с кем.
Я плохо понимаю твой язык, сказал голоногий на своем смехотворном иврите, похожем на клекот птицы. Ты сказал, вы плачете о храме? О том храме, что стоял здесь раньше? И показал на Храмовую гору.
Шмулик кивнул, уже жалея, что ввязался в разговор.
Бродяга удивился. Что же, говорит, о нем плакать? Камни, они и есть камни. Лучше бы вы плакали, чтоб поскорей пришел Мешиха.
Кто такой «Мешиха», Шмулик понял не сразу, а когда догадался, что это перевранное слово «Мешиах», Мессия, то испугался. Тем более что рав перестал шептать молитву и развернулся. К нему подсеменил Берл, который все на свете знает, и шепнул:
— Ребе, это русский пророк Мануйла, тот самый… Его уже видели в городе, я вам рассказывал.
Лоб Учителя собрался грозными складками, он громко сказал по-русски:
— Я — Арон Шефаревич, член раввинского совета города Ерушалаима. А кто таков ты, ведущий пустые разговоры на языке молитвы, которого ты толком не знаешь? Откуда ты пришел и как тебя зовут?
Бродяга сказал, что его зовут Эммануилом, а пришел он с горы Хар-Зейтим, где провел ночь в одной из тамошних пещер. По-русски он тоже изъяснялся неважно — про таких говорят «каша во рту». И что это за пещеры на Масличной горе? Не погребальные же? Ну, сейчас рав задаст ему за кощунство!
Но Учитель про пещеру выяснять не стал, а вместо этого брезгливо спросил:
— Поэтому ты такой грязный в субботний день?
Я рыл землю, вот и перемазался, как чушка, беззаботно засмеялся Эммануил. Смешное слово «чушка», правда?
— Рыл землю? В субботу? И после этого ты называешь себя евреем?
Вокруг собралась целая толпа. Всем хотелось послушать, как великий талмудист, мастер словесных поединков расправится с горе-пророком.
Человек, назвавшийся Эммануилом, небрежно махнул рукой. Э, сказал, не человек для субботы, а суббота для человека.
