След на мокром асфальте - Валерий Георгиевич Шарапов
– Чем угости-и-и-ишь по старой памяти?
Волнительно вздыхая, на лавку рядом опустилась та самая, обиженная им Сашенька. Вообще она была очень даже ничего, вся такая нежненькая, беленькая, воздушная, как взбитая сметана, и платьишко аппетитно обтягивало кругленькую изящную фигурку. В кино ей сниматься, только в немом – вокал у нее, как у торговки рыбой на Привозе.
Цукер вежливо поздоровался, тщательно закупорил початую бутылку, отнес обратно за прилавок, наказав строго-настрого никому не продавать. Когда он повернулся, то выяснилось, что Сашенька, вновь разобиженная им, стоит в сторонке. На первом же плане маячит московский шиш Гриша, ее ухажер, тот самый, которого Сахаров выщипал за игорным столом. Страховидное рыло было приветливым, глаза задумчивыми и добрыми – тип с таким взглядом свернет голову без колебаний.
– Пойдем, фраерок, – ласково пригласил он, – пойдем, мой хороший.
Обиженная Санька, надувая крашеные губы, подначила:
– Всыпь ему прямо здесь, Гриша, не то он снова под корягу ускользнет.
Но у шиша были свои планы. Он повторил свое приглашение и, чтобы исключить недопонимание, крепко сжал плечо Цукера, а с ним и многострадальную рубашку. Хотя какая, к свиньям, разница? Вскорости и рубашка, и весь Рома, целиком, будут в неаккуратных кровавых пятнах по всей поверхности.
Цукер быстро и незаметно зыркал по сторонам, прикидывая шансы на спасение. Пока все было кисло, подтянулись еще двое, смутно знакомые. Может, и их тоже когда-то он обидел? Давно, наверное, это было, но тут народ злопамятный, к тому же наросли и проценты.
Разливайла немедленно сделал вид, что ослеп. И повели Цукера чуть ли не под руки по грязной лестнице, только не в светлый рай, а бить морду, и держали в хороводе, чтобы предотвратить побег. Подходящий тупик находился тут же, неподалеку – две глухие стены, ни окон, ни дверей, и кирпичный забор, а далее – ветхие сараи. Можно было бы пихнуть разиню, который справа, сбить с ног, прыгнуть на забор и рвануть дальше по крышам. Да забор московский, больно высокий, не допрыгнешь, не зацепишься. И разиня только он один – а что Гриша, что другие смотрят зорко.
Цукер смирился, думал лишь о том, как бы защитить зубы и прочее главное, а еще о том, что через эту доброту все беды. Не успел начать каяться в прошлой греховной биографии, как Гриша ударил, потом навалились остальные. Били не на шутку, с носка, повалили на вытоптанную землю. Цукер пытался скрючиться, защищаясь, но работали мастера, входя в раж, лупили не просто сильно, но и искусно, и по таким местам, чтобы заставить раскрыться. Голова гудела, как котел, в мозгах, казалось, взрывались фейерверки, один глаз уже не видел, а перед вторым кружило то далекое небо, то земля, то кирпичи. Когда стало невыносимо больно, он заорал, но тотчас рот наполнился теплой, густой и поганой смесью слюней и крови, все это полилось в глотку. Вырвало.
Потом вдруг все кончилось. Цукер лежал некоторое время, соображая, жив ли он, скрючившись, как ошпаренный кипятком муравей. Потом осторожно шевельнул руками, ногами – не отвалились, хотя все ныло и просило пощады. С трудом, но встал на четвереньки. Правда, стоило опустить голову, снова вырвало, хотя и всухую. Все лицо липкое, челюсти болели, дышать было тяжело – и все-таки Рома чуть не подлетел к небесам, услышав там, под облаками, знакомый голос. Искомый босяк Федя сказал:
– На… пошли отсюда. Кто дернется – стреляю.
– На понт берешь? – прорычал Гриша, но волосатые сбитые ручища все-таки держал в горе́, и по морде пробегала судорога, точно стряхивал он с озверевшего лица смертоубийственное воодушевление.
Федя, сидя на ребре забора, повел сверкающим пистолетом:
– Ты попробуй – увидишь.
– Расходимся, граждане, иначе будет грязно, – предписал Яшка-Анчутка, который имел на руках второе дуло.
– Убьем, – перевел Федя.
– Сядете, – тявкнул один из Гришкиных шакалов.
Федя сплюнул, Анчутка расшифровал:
– Суд добрый, поймет и простит. А ну исчезли! Считаю до трех.
Не нашлось отважных проверять, шутят они или говорят правду. Убрались все. Федя с Яшкой спрыгнули, принялись отскребать от земли то, что осталось от Цукера.
– Я тебе, дураку, что говорил – не суйся, – ворчал Анчутка.
Не без укора, надо признать, потому что понимал: после сегодняшнего «бенефиса» и ему в шалман хода не будет, надолго, а то и насовсем. Стало быть, снова жить на одну зарплату – безгрешно, но больно скучно.
– И я предупреждал, – напомнил Федя.
Он, передав пистолет Яшке, решил оттереть с Цукеровского лица кровь. Да не просто, а грязным платком, предварительно плюнув, – Сахаров, собрав последние силы в избитом теле, прянул в сторону.
– Это они тебя забить хотели, – со знанием дела объяснил Анчутка, – ну ничего. Нос свернули, но кость цела. Вдохни. Тяжело?
– Ага, – просипел Сахаров, и Яшка тотчас поставил диагноз:
– Ребро сломали. Вовремя мы поспели. Алька, поднимай.
Цукер повел зрячим глазом, ища, к кому он обращается, но подняли его все те же Яшка и Федя и повели под руки.
– Что за Алька? – спросил Сахаров Яшку, оживая, как побитая собака, с каждым шагом. Обошлось, истоптать истоптали, но кроме носа и ребра остальное цело.
Анчутка хохотнул, указал на Федю:
– Рома, ты что. Вот же.
Тут уж Федя спросил с удивлением:
– Так ты Рома?
Цукер подтвердил и прибавил:
– А ты Алька?
– Альберт, – со вздохом поведал Федя.
– Будем знакомы.
– Хорошо, – согласился Федя-Альберт. – Так зачем ты сюда завалил?
Тут Сахаров спохватился:
– Тебя искал. Ты у кого плащ подрезал?
– А это кому надо? Тебе или ментам?
– Мне, – заверил Цукер.
– Тогда – из машины подтибрил. Я шел себе ввечеру, мужик вылез и шасть к телефонной будке, а дверь и не закрыл. Смотрю – шкура лежит, я и забрал. А что? Значит, много лишней одежи, если так бросает.
Цукер в целом согласился и спросил, как выглядел разиня.
– Нос у него – во, – Федя-Альберт показал руками форменный клюв, – сам длинный, чернявый, хромает.
– А что за машина, не заметил?
– Чего ж не заметить? Серая «Победа».
Яшка, которому Пельмень в красках описал свои приключения и находку на берегу озера, услышал и заинтересовался.
– Надо ж, «Победа»! Да еще и серая. А номер, конечно… нет?
– Чего ж нет, – невозмутимо ответил Федя, – черный номер, 35–87.
Анчутка, который до сих пор таблицы умножения не осилил, восхитился:
– Прям так
