Фрэнк Толлис - Смертельная игра
— В соседнем шкафу, третий ящик сверху.
— Хорошо, герр Брукмюллер.
Брукмюллер улыбнулся профессору и закатил глаза.
— Новичок, — прошептал он.
Юноша вытащил нужный ящик из шкафа и с трудом дотащил его до стола. Там в несколько рядов лежали серебряные инструменты с деревянными ручками.
Брукмюллер вынул самый большой и передал его профессору, лицо которого расплылось в довольной улыбке.
— Прекрасно! Вы его сделали!
— В полном соответствии с данными вами параметрами. Смотрите, лопасти намного больше. Мы назовем его в нашем каталоге — с вашего разрешения — «Шпиглер».
— Почту за честь, господин Брукмюллер. — Профессор соединил ручки и посмотрел, как открылись плоские металлические лопасти. — Какая красота.
— Чтобы закрыть лопасти, нужно длинную ручку потянуть вверх, а короткую — вниз, — объяснил Брукмюллер.
Профессор сделал, как ему было сказано, и части расширителя сдвинулись и встали на места.
— Вы знаете, для чего этот инструмент, юноша? — обратился Шпиглер к молодому продавцу.
Ойзебиус посмотрел на Брукмюллера.
— Не волнуйтесь, Ойзебиус, отвечайте.
— Нет, я знаю только, что это расширитель.
Профессор рассмеялся.
— Соедините кончики вашего большого и указательного пальцев, чтобы получилось кольцо, вот так. — Профессор показал, а юноша повторил.
— Когда мне нужно рассмотреть опухоль в прямой кишке пациента, я вставляю этот инструмент в его задний проход. — Шпиглер просунул сомкнутые лопасти в небольшое кольцо, которое помощник сделал из своих большого и указательного пальцев. — А потом раскрываю его. — Он сжал ручки, металлические лопасти разошлись, расширяя воображаемое отверстие.
Помощник судорожно сглотнул.
— Это больно, господин доктор?
— Конечно, это больно! — воскликнул профессор, добродушно смеясь.
Брукмюллер присоединился к этому искреннему смеху и крепко хлопнул молодого продавца по спине. Но этот приступ веселья сразу прекратился, как только они заметили полицейского, заглядывавшего в магазин через витрину. Брукмюллер сразу его узнал. Этот молодой человек был в квартире фройляйн Лёвенштайн.
— Прошу прощения, господин профессор, — сказал Брукмюллер. Он прошел через торговый зал и открыл дверь. Стало шумно, на улице царила обычная будничная суматоха. С оглушительным лязгом проехал трамвай.
— Чем могу помочь? — почти прокричал Брукмюллер.
— Герр Брукмюллер, — ответил Хаусман. — Не могли бы вы уделить мне несколько минут?
— Опять?
50
Граф Заборски проколол иглой тонкую, как пергамент, кожу на своей руке и выдавил содержимое шприца в вену. Закрыв глаза, он ждал действия морфия.
Полиция нашла его обедающим в ресторане «Чарда». Они настояли, чтобы он проследовал за ними в участок на Шоттенринг, где его допрашивали весь оставшийся день. Во время одного из перерывов его отпустили на улицу выкурить сигарету. Он побрел к Дунайскому каналу. На обратном пути граф увидел, как к участку подъехал экипаж, из которого высадили молодого человека в наручниках и провели в здание. Он был похож на Отто Брауна.
Полицейские интересовались, зачем Заборски приходил к герру Уберхорсту накануне вечером.
— У меня есть враги, — сказал он, показывая на свой припухший глаз. — Я хотел проконсультироваться с герром Уберхорстом по поводу обеспечения безопасности.
— Вы хотели приобрести у него замок?
— Да, хороший замок для моей входной двери. — Инспектор посмотрел на него недоверчиво. — Я проиграл немного в карты… одному господину. Насколько я понимаю, он очень хочет, чтобы я вернул ему долг.
— Почему вы не обратились за защитой в полицию?
— Этот господин из моей родной страны. У нас свои методы решения проблем.
Вопросы следовали один за другим, безжалостный допрос продолжался.
Он такой надоедливый, этот толстый инспектор!
Морфий начал действовать, и по телу Заборски разлилось умиротворяющее тепло. Его веки отяжелели, расплывающаяся картинка окружающего мира пропала и, появившись еще несколько раз перед его взором, окончательно уступила место темноте. День постепенно растворился, а из бесконечной тьмы стали выступать волшебной красоты цвета. Он видел большой дом на скале и слышал плеск пенящейся реки, бегущей по глубокой долине.
— Зольтан. — Голос был женский и звучал откуда-то издалека. — Зольтан?
«Его мать? Одна из сестер?»
Он хотел открыть глаза, но оказалось, что это не так просто.
— Так, давай я это уберу.
Медленно-медленно его веки поднялись, и он увидел размытый образ женщины, стоявшей на коленях рядом с ним.
Он по-прежнему сжимал пустой шприц, а игла все еще торчала в его руке. Она осторожно положила большой и указательный пальцы на стеклянный шприц и вытащила его из ослабевшей ладони графа. Заборски наблюдал, как из прокола выступила капля крови, которая увеличивалась и в конце концов струйкой потекла по локтевому сгибу. Его заворожил ее цвет — ярко-алый.
Затем взгляд графа наткнулся на ступни женщины.
Они были обуты в маленькие кожаные сапожки на каблуках, шнурки крест-накрест продеты в расположенные в два ряда дырочки с серебристыми краями. Он не видел края платья или нижней юбки, а только черные хлопковые чулки. Переведя взгляд повыше, граф заметил, что у женщины стройные ноги.
Это не его мать.
Верх чулок украшала богатая вышивка в виде изысканных цветов, зеленые подвязки впивались в белую плоть на роскошных бедрах.
Чтобы продолжить исследование, графу надо было поднять голову, а это требовало огромных усилий.
Пластинки из китового уса веером расходились от узкой талии, поддерживая паруса из сияющего красного шелка. Заборски завораживала каждая деталь: свисающие ленты, зеленые и золотые нити, крючки, стягивающие корсет. Великолепные груди женщины были прижаты друг к другу и припудрены. Впервые граф почувствовал аромат ее духов, напомнивший ему запах цветущего ночью левкоя.
Последним невероятным усилием Заборски поднял голову и посмотрел женщине в лицо.
— Итак. — Ее губы двигались, но между движениями рта и произносимыми звуками, казалось, не существовало никакой связи. — Хочешь побаловаться с кошечкой?
Она раздвинула ноги и села на него верхом, как на лошадь. Он уткнулся лицом в ее груди и, не раздумывая, начал целовать их. Ее плоть была упругой и необыкновенно прохладной.
Женщина запустила руки в волосы Заборски. Соединив пальцы обеих рук на его затылке, она резко дернула голову графа назад.
Что-то в ее лице встревожило его, оно казалась странно знакомым.
— В чем дело? — Ее слова как будто перетекали одно в другое. — Чего ты испугался?
«Эти голубые глаза… эти белокурые локоны».
— Тебе нечего бояться.
«Неужели это возможно»?
— У меня кое-что есть для тебя.
— Лотта? — прошептал он. — Лотта?
«Сепассони. Светлые волосы. Демоническая соблазнительница».
Он провел ладонями по обнаженным рукам женщины, по ее гладким плечам и задержал их на шее.
Ведьма сказала: «Она доберется до тебя».
— Что ты делаешь?
Заборски обхватил пальцами горло женщины.
«Эти голубые глаза. Адские бури и дожди».
Женщина попробовала вырваться, но обнаружила, что хватка у графа железная. Его глаза горели странным огнем.
— Пожалуйста… отпусти меня, — произнесла она.
Ее горло сжалось, и голос неожиданно стал очень тонким.
51
Козима фон Рат чувствовала себя неуютно в кабинете Райнхарда: она была слишком большой и яркой для этого мрачного места. Женщина поерзала на маленьком деревянном стуле: она на нем не помещалась, и плоть свисала по бокам. Райнхарда бы ничуть не удивило, если бы она восседала в паланкине на плечах восьми чернокожих рабов.
Не переставая обмахивать веером свое круглое лицо, она продолжала рассказывать:
— Герр Уберхорст вел себя очень странно. Он хотел задать духу вопрос и был решительно настроен получить определенный ответ — да или нет. Я точно это помню.
Райнхард покрутил пальцами кончик уса и спросил:
— И что это был за вопрос?
— Должен ли я сказать… им?
— Кому «им»?
— Я понятия не имею, инспектор, он отказался говорить. Мы уверяли его, что он находится среди друзей и ему нечего бояться, но он так и не согласился дать нам какие-либо объяснения. Он сказал, что это личное дело.
— Он сказал что-нибудь еще?
— Нет.
— Пожалуйста, фройляйн, подумайте хорошо, это может оказаться очень важным.
Козима перестала махать веером и задумалась. Райнхард понял, что она очень серьезно отнеслась к его просьбе. Она напряженно наморщила лоб и сжала губы.
— Ну, — наконец произнесла она. — Герр Уберхорст заявил, что это личное дело… и еще сказал что-то о чести. Да, верно, он не мог дать объяснений, потому что это было дело чести.
